Пилум - ед. число, пила, с ударением на втором слоге - множественное. Никак не склоняется. Простите, не сразу заметил.
Выкладываю еще одну главу и надеюсь на ваши комментарии прочитанного.
Часть восьмая
Новейшая история
Глава 30
Тридцатитысячное кельтское ополчение к моему удивлению походило на армию. И обоз имелся и вожди. Они пришли с дарами и, как мне показалось, рассчитывали на мою благосклонность. Если быть точнее, то каждый из них верил, что к концу похода бренн обязательно возвысит именно его за проявленные в боях отвагу и доблесть. Самому старшему из них было не больше двадцати пяти. Позже я обратил внимание, что и охотники- галлы большей частью были молоды.
Когда Вудель доложил о том, что ополчение подошло к Мельпуму, и вожди просят встречи, я находился не в самом лучшем расположении духа. Но стоило вошедшим проявить почтение своему бренну и богатое подношение, положенное к моим ногам, сверкающее желтым цветом приятно отразились на самоощущении: «Эти бездельники решили заняться делом! Да они готовы еще и оплатить организацию!» Ну, как можно не порадоваться такому подарку! Ведь еще вчера мое воображение рисовало толпу оборванцев, «пушечное мясо», с которым не то, что победить, но и дойти к месту сражения представлялось не просто.
По пути к Аррецию молодые кельтские вожди старались во всем походить на моих дружинников, да и рядовые воины ведь не слепыми были.
Отправив Афросиба с золотым обозом назад, в столицу, я, потирая руки, пребывал в предвкушении великих дел. Правда, недолго. Ровно до того момента, как, войдя в базилику Перузии, увидел там консула Мастаму-старшего и восседающую рядом Спуринию.
И грустно, и стыдно. Давно я не переживал столь неприятные ощущения. Да и обидно стало, что за мою помощь Этрурии Мастама выкатил такую подставу. Смотрю на первую жену и гадаю, чего ожидать от этой встречи? А консул – само радушие.
- Аве, Алексиус! – приветствует, резво соскакивая со стула и стремительно сокращая расстояние, раскрывает объятия. Обнялись, как старые друзья.
- Аве, Консул, - отвечаю.
Замечаю, как вытянулись лица у сопровождающих меня воинов. Благо, что хоть они не станут требовать объяснений. Я все же их бренн. А шельмец Мастама подводит меня к Спуринии и самодовольно, будто и правда приложил к тому титанические усилия, докладывает:
- Богам угодно было испытать тебя, но твои друзья смогли защитить самое дорогое, что у тебя есть – жену и сына.
Спуриния щелкает перстами и незамеченная мной рабыня, скромно стоящая у терракотовой колонны, подталкивает ко мне ребенка. Мальчугану не потребовалось какого-либо ускорения с ее стороны. Он знал кто я. С криком: «Папа!» - малыш подбежал, и мне ничего не оставалось, как обнять это маленькое чудо. Сердце дрогнуло. Этот парень каким-то образом тут же стал дорог мне не менее чем оставленная в Мельпуме дочь.
Держу на руках сына, сдерживаю наворачивающиеся на глаза слезы, а безжалостный ум напоминает, что все происходящее не к месту и может повредить моей репутации у кельтов. Оглядываюсь на Вуделя. Слава Богам, вижу совершенно идиотскую улыбку умиления происходящему на его простодушном лице. В той или иной мере придерживаются того же настроя и другие галлы. В общем, радуются за своего бренна. Беру себя в руки и отвечаю Мастаме:
- Моя благодарность друзьям, - делаю многозначительную паузу и лишь после того, как консул, смутившись, отвел взгляд, продолжаю: - больше, чем я смогу сделать. Но, узнав об угрозе государству и народу, я не мог остаться равнодушным. У Перузии стоит лагерем тридцатипятитысячная армия, собранная мной, чтобы остановить врагов Этрурии.
- Об этом, славный Алексиус из рода Спурина, мы поговорим завтра, а сейчас я оставлю тебя наедине с семьей, - отвечает Мастама и, пожав мне предплечье, уходит, оставляя меня в некотором недоумении.
«Старый интриган! Что ты приготовил для меня на завтра?» - даже если бы я и захотел спросить его об этом прямо, то не успел бы, настолько быстро консул покинул базилику. За ним из здания вышли солдаты и рабы.
Спуриния подошла и забрала на руки сына. Спокойна и холодна как лед.
- Пойдем, муж мой, - сказала, словно приказала и тут же направтлась к выходу.
Шепчу на ухо Вуделю:
- Идите в лагерь, - его брови взлетают, в глазах вопрос. - Мне тут ничто не угрожает, идите.
Сам иду за Спуринией, уже не обращая внимания на свою свиту. Еще волнуюсь о последствиях этого приема, но куда больше переживаю о том моменте, когда неизбежно придется остаться со Спуринией наедине.
Ужин начался в тягостном молчании. Собравшись с духом, рассказываю ей обо всем, что произошло со мной за эти годы. Рассказываю все, как было, не утаивая ничего, и о Гвенвилл тоже. Спуриния слушает спокойно, и я не могу понять, что она переживает, да и переживает ли вообще. Едва окончил повествование, как Спуриния призналась, что приняла ухаживания Септимуса Помпы, думая о будущем нашего сына. Это признание стоило ей усилий, лицо и грудь покрылись красными пятнами и, как я понял позже, не от смущения. Септимус ей был неприятен и это откровение почему-то обрадовало меня. Желая поддержать, беру ее руку в свою. Лучше бы я этого не делал! Из глаз Спуринии брызнули слезы, она вскочила с места и обняла меня. Пришлось подняться и мне. Спуриния тут же прижалась всем телом и стала осыпать мое лицо и шею поцелуями.
В моей душе сражаются долг и чувства. Ну не могу я ответить Спуринии на нежность! Гвенвилл люблю! И никого, кроме этой женщины не желаю! Пытаюсь поцеловать Спуринию, губы словно онемели: мое тело противится любви. Спуриния ничего не замечает. Лишь только когда ее рука залезла мне в штаны, и я, естественно, как-то весь съежился, испытывая дискомфорт, она все поняла.
Села, расправив плечи и гордо вскинув подбородок, говорит:
- Я не виню тебя. Я, смертная, безропотно принимаю все, что Боги уготовили для меня. Хочу одного и прошу тебя. Эту ночь проведи рядом со мной и начни искать мне мужа. Выдай меня замуж.
Услышав такую просьбу, теряю дар речи. И лишь потом к утру понимаю. Как ловко она меня провела: попросив подыскать мужа, она знала, что первое желание – провести ночь в одной постели, исполнится наверняка.
- Хорошо, лю… Хорошо, - отвечаю, а сам, словно телок на поводке, иду за ней в спальню.
Лежим вместе. Время от времени Спуриния тяжело вздыхает. Искренне жаль ее. Вот на этой волне и погладил ее плечо. Наверное, она сильно хотела любить и быть любимой. Под напором неистовой страсти мое тело сдалось, а совесть совсем запуталась в попытках определить, кому я на самом деле изменил и что кому должен. Засыпая под утро, слышу: «Пока не выдашь меня замуж, буду теперь всегда рядом», - молчу, полагая, что утро вечера мудренее.
Просыпаюсь от приятных для разомлевшего со сна тела объятий. Открываю глаза. Это Спуриния тискает меня, словно котенка.
- Вставай, муж. Консул Мастама уже ждет тебя в базилике.
Не знаю, что и ответить. Делаю вид, что способ, каким она меня разбудила, в порядке вещей, по-деловому отвечаю:
- Я готов.
Позволяю себя обрядить в тогу, отправляюсь на встречу с Мастамой.
Старик уже не лезет обниматься. Сухо здоровается, лишь кивнув мне головой, и сходу начинает говорить по делу:
- Алексиус, надеюсь, что полученное тобой в Арреции золото - достаточная плата за помощь Этрурии?
Признаюсь себе, что этот старик не обаял меня вчера, а сегодня он мне просто неприятен.
- Я ничего не попрошу у сената за помощь, - на мой взгляд, дипломатично отвечаю.
Мастама морщится. Так хочется ему сказать что-нибудь обидное, но пока сдерживаюсь, надев маску безразличия.
- Боги наказали всех тех, кто причинил тебе вред. Не думаю, что ты забыл, кем являешься и откуда, - с трудом сдерживаю улыбку. Знал бы он правду! – Этрурия действительно нуждается в помощи, но мой сын говорил о легионе, который ты блестяще обучил и вооружил, а я вижу у стен города не меньше восьми легионов диких галлов. – Мастама так возбудился, что стал мерить шагами залу базилики. - Сенат и народ Этрурии не может допустить, чтобы такая большая армия находилась на территории государства, особенно тогда, когда собственная армия готовится к войне на юге.
- Я понимаю твою озабоченность и прежде, чем утешить тебя, хочу услышать, чего хочет сенат и народ? – спрашиваю с искренним интересом. Хоть сейчас готов вернуться в Мельпум, чтобы воплотить намерение о походе в Испанию.
Мастама же, услышав вопрос, успокаивается и в привычной для себя манере, тоном, не терпящим возражений, продолжает:
- Ты не изгнан из страны. Ты по-прежнему патриций и нобель, - гораздо позже я узнал, что изгнание из страны у тусков равносильно смертной казни. Тогда же я слушал его, скорее, из вежливости. - Ты немедленно уведешь галлов в Умбрию. Дойдешь до Перуджи, оттуда повернешь на юг. На землях самнитов делай, что хочешь, и с луканами можешь поступить на свое усмотрение. Я дам тебе турму из умбрийцев, они будут проводниками.
Если бы тогда я знал, что Умбрия – это горы и холмы, подобные горам, то не согласился бы, сразу.
Ели уговорил Спуринию остаться в Этрурии, поклявшись Богами, что обязательно выполню ее просьбу.
***
До Перуджи мы добирались около двух недель. И еще несколько дней ждали отставшие отряды. Сама Перуджа оказалась не больше галльской деревни. Интенданты пополнили запасы мяса, но злаков катастрофически не хватало. Благо в дороге молодой травы на пологих холмах росло достаточно, чтобы выпасать лошадей, но эта необходимость существенно замедляла нас.
У сабинян, только добравшись к Корфинию, мы смогли пополнить запасы хлеба и овса. Многие из мужчин-сабинян ушли на войну, присоединившись к Мариусу Мастаме, который, по слухам, разбил мятежных латинов и задал хорошую трепку луканам. В Коринфии, едва нас заметили, закрыли ворота и малочисленные защитники города, приготовились к худшему. Потом поверили, что галлы не причинят вреда. Слава Богам, наделивших несчастных благоразумием. Я стоял перед воротами, рискуя получить стрелу со стены, и уговаривал сабинян поделиться фуражом и хлебом, аргументируя миролюбие галлов тем обстоятельством, что уж как полстраны армия пересекла, и коль в столице до сих пор ничего неизвестно о притеснениях и разбое, то, значит, ничего подобного не было. Поверили и на радостях одарили еще и вином.
У самнитов я вознамерился пойти на Беневент, их столицу, и там соединиться с армией Мариуса Мастамы. Но Сервий Секст, декурион умбрийцев, грабивший деревушки самниев с такой жестокостью и цинизмом, что мои галлы по сравнению с ним выглядели детьми, предложил не оставлять врага в тылу и захватить Луцерию – молодой, но богатый город, жители которого никогда не видели у городских стен вражеских армий.
Этот город мы взяли бескровно. Жители сами отдали все, что смогли наскрести по сусекам. Они рыдали и проклинали нас, отдавая в обмен на жизнь и свободу свое добро. Сервий среди стона и проклятий должно быть расслышал что-то важное. Он приказал одному из всадников схватить старика, потрясающего над головой клюкой. Что и было исполнено без промедления.
Гневливый старик вытерпеть пытку на кресте не сумел и поведал Сервию о великом Пирре и о том, что луканы, вступившие в его армию, отомстят нам за все страдания, на которые мы обрекли его лично и Луцерию. Декурион проявил милость, заколов старика, и тут же доложил мне обо всем, что узнал.
Я, ожидая вместо Пирра рано или поздно услышать о Деметрии, не на шутку встревожился. Римляне, на мой взгляд, воюя с Пирром, обладали большей военной мощью, чем сейчас располагал Мариус Мастама. Засев за карты, я обнаружил, что расстояния до Капуи и Тарента приблизительно одинаковые. И если Пирр разобьет Мастаму, то, скорее, тот отступит к Риму, а я окажусь перед врагом после изнурительного марша. Нет, уж лучше идти к побережью и разорять греческие полисы, лишая Пирра тыловой поддержки.
Мы продвигались на юг с осторожностью, высылая длинные конные разъезды. Желание узнать о противнике как можно раньше привело к тому, что все поселения лукан по пути оказывались брошенными. Я полагал, что если люди уходят в города, значит, рано или поздно мы все равно их настигнем. Почти так все и вышло, только вместо процветающего полиса на нашем пути встала небольшая крепость – Канны, на укреплениях которой яблоку негде было упасть. Эх, если бы не угроза от Пирра, о котором ничего более того, что он с армией на полуострове, неизвестно, я бы не стал тратить силы на штурм. В нынешней ситуации захватить крепость стало необходимостью, и я, не раздумывая, отправил галлов на ее штурм, полагая, что многократный численный перевес обеспечит быструю победу.
Об этой части Аппулии можно сказать «степь та степь кругом». Пришлось пожертвовать возками, чтобы соорудить хоть какие-то средства для штурма. Может, и к лучшему: галлы, вкусившие легких побед и обремененные добычей не горели желанием прославить себя взятием крепости. Теперь же, когда почти весь обоз был разобран, крепость стала привлекать вождей в качестве сейфа.
Ранним мартовским утром стены Канн, покрытые инеем, сверкали в лучах восходящего солнца. Протяжные гудки карниксов известили о начале штурма. Охотники-галлы по старому обычаю обнажили торсы, раскрасившись, как индейцы-гуроны, с воем пошли на штурм. Мне показалось, что битва длилась не больше пятнадцати минут. Правда, последствия штурма заставили призадуматься, а после принять как данность – штурм крепостных стен для галлов хуже, чем морское сражение. Не знаю, почему именно такое сравнение пришло в голову, ведь моряки-галлы тоже допущение весьма абстрактное.
Крепость защищали не больше тысячи воинов, а ранения в этом штурме получили почти три тысячи ополченцев и почти все их вожди-командиры. Обидно, что столь большие потери случились от жадности моих галлов. Ворвавшись в крепость, они увидели толпу женщин и детей. Желая захватить побольше рабов, забыли, что сражение еще не окончилось, и получали кто стрелу, а кто и нож в спину.
Участь пленников – рабство. Полагаю, что в Этрурии найдутся на них покупатели. К утру следующего дня больше десяти тысяч человек отправились назад, в Умбию. Я отослал из войска всех раненых и загрустивших о доме. Лишившись легиона, все же считаю, что принял правильное решение. Теперь нужно решить, что делать дальше. Нет ничего хуже неизвестности и сопутствующего ей страха. И хоть я отдаю себе отче, что величие Пирра – всего лишь история из моего мира, все одно не по себе от мысли, что встречусь с такой легендарной личностью на поле боя.