Новая Фантастика

Будем ждать и надеяться...

Котыч писал(а):Книга будет отправляться в издательство в ближайшее время. Если пианинуются изменения в тексте, то лучше сразу уточнить этот момент.

Я все-таки полагаю, что пролог первой книги лучше оставить. Поскольку он играет важную роль в "разъяснении" последующих событий и характеристике одного из главных героев - барона Гермаха (по "совместительству" - не только героя-любовника, но и мага), которому предстоит "выступить во всей "красе" во второй части. ("Корона" задумана как трилогия, и примерно 30% от второй книги уже написано). Да и Раусу с Тоном во второй части отведена немаловажная роль.
Текст действительно переменился, но в том плане, что я убрал шероховатости и лишние "длинноты", после чего от первоначального объема в 17 а.л. осталось примерно 16,5. Основной смысл и сюжет остались неизменными.

Спасибо за внимание.
Книга эта была написана несколько лет назад, и абсолютно все первые читатели говорили примерно следующее: "Написано хорошо, но надо добавить вводную часть, чтобы было понятнее, о чем идет речь в самом начале". Выполняя их пожелания, я и добавил пролог. Который, по-моему, играет вполне определенную роль, подготавливая читателей к развитию событий (ну заодно и нагнетая напряжение...)

- - - - - - - - - - - - - - -

Они простились так, как было принято в Империи - крепким рукопожатием. Глава Четвертого Семейства оценил деликатность посла, воздержавшегося от обычая своей родины - поцелуя в щеку. Конечно, в каждой стране свои порядки, но, честное слово, это уже чересчур! Чтобы мужчины целовали друг друга, как какие-то... тьфу! Хочется верить, что король Эсаны и впрямь не будет навязывать жителям Империи то, без чего прекрасно обходились многие поколения их предков...
Вообще-то они и без короля Торвальда прекрасно обошлись бы! Но надо быть реалистом и смотреть правде в глаза.
Империя обречена. Силы слишком неравны. Джервис сказал то, что есть: рано или поздно Торвальд заполучит деньги, потребные для строительства большого флота. Это всего лишь вопрос времени, а зная неуемную настойчивость эсанского повелителя... В крайнем случае, возьмет заем у ливерийских или маронских банкиров, пусть даже под чудовищно высокие проценты.
Конечно, дипломаты Империи давно и настойчиво советуют главам крупнейших банкирских домов не ссужать короля Эсаны, но... Империя далеко, за океаном, и слаба, а Торвальд близок и силен. И его аргументы могут показаться куда весомее.
Если этот флот будет построен, на что тогда надеяться? На бурю, которая внезапно налетит и разметает корабли Торвальда, перетопив и выбросив на скалы? Так ведь может и не налететь...
План Джервиса прекрасен, спору нет. Вопрос лишь в том, кто будет этим самым Наместником.
Когда во время последней встречи танов на втором этаже "Золотого барашка" его внезапно пронзила мысль: "почему не я?!", в первую минуту он подумал, что лишился рассудка. А потом... потом это уже не казалось столь невозможным и недостижимым. Он ведь молод, здоров и умен, довольно ограничиваться собственным Семейством, надо подниматься выше.
А еще через некоторое время нахлынули мысли: просто стать Наместником недостаточно. Сможет ли Наместник быстро подчинить своенравное дворянство, свести в один кулак провинциальных гвардейцев, чтобы было чем ответить на вторжение Эсаны - это еще очень большой вопрос. И нет никаких гарантий, что ответ на него будет положительным. Так почему бы не сделать так, чтобы Эсане незачем стало вторгаться...
-Всего хорошего, господин Борк! - раскланялся седоволосый.
-И вам всего хорошего, господин посол.
Негромко хлопнула дверь.
Граф Геро Деспас, чрезвычайный и полномочный посол эсанского королевства, выждав некоторое время, вернулся в комнату и надавил на едва заметный рычаг в углу. С тихим скрипом отъехала в сторону дубовая панель обшивки.
-Вы все слышали, друг мой? - улыбнулся граф человеку, выходящему из тайника.
-Все, и очень отчетливо.
-Позвольте выразить свое восхищение: вы оказались абсолютно правы! Признаться, я до последней минуты не верил, что он придет... Да, моему государю очень повезло, у него будет великолепный Наместник! Умный, прозорливый, опытный.
-Ну, а клятва? - добродушно усмехнулся гость, неторопливо усаживаясь в кресло. - Два Наместника в одной провинции, знаете ли, все равно, что два медведя в одной берлоге. Даже если провинция такая большая, как Вельса...
-Постарайтесь припомнить, друг мой, как именно я поклялся. "Все слова и обещания, сказанные и данные мною будущему Наместнику, в обществе которого я имею честь находиться..." Имени-то я не называл! Должность Наместника была предложена вам раньше, чем ему. И сегодня вы тоже пришли сюда раньше него, и никуда не отлучались из этой комнаты, то есть, я действительно находился в вашем обществе... А то, что вас не было видно, так это его проблемы, а не наши! Стало быть, именно вы - будущий Наместник, а моя клятва к Борку никоим образом не относится. Не так ли?
-Сдаюсь! - грузный краснолицый человек шутливо поднял руки. - Вы и впрямь непревзойденный дипломат, господин посол.
-Очень сожалею, что вам пришлось провести столько времени в тайнике, там так тесно! Честное слово, я рассчитывал, что он уберется раньше! Не сердитесь, друг мой.
-Помилуйте, о чем разговор!
-Просто, если бы я поторопил его, это наверняка показалось бы подозрительным... Не желаете ли выпить?
-С удовольствием! Только не ореховую тянучку... Пожалуй, это единственное, в чем я солидарен со стариной Джервисом: терпеть ее не могу.
-Если честно - я тоже! Никогда не понимал, что мои земляки находят в ликерах?! Давайте-ка лучше вашего любимого дауррского, специально распорядился, чтобы его доставили сюда!
-О-о-о, вы очень любезны! Благодарю! Ваше здоровье, господин посол!
-Ваше здоровье, почтенный тан Кристоф.... то есть, господин будущий Наместник!
- - - - - - - - - - - - - - - -
Дворецкий Ральф в последние три дня истерзал себя мучительными сомнениями больше, чем за всю прожитую жизнь. Он жестоко страдал, в бессчетный раз задаваясь вопросом: надо ли было тогда открывать глаза графу. Сколько мужей носят рога, не догадываясь об этом и потому не испытывая ни малейших неудобств! И счастливы в браке, и в могилу сходят, так ничего и не узнав... Не лучше ли было промолчать? Молодая графиня осталась бы жива, ее камеристка, смазливая куколка с простодушным личиком и душой змеи - тоже. И дурачок секретарь, посмевший посягнуть на то, от чего должен был бежать, как от чумы, продолжал бы радовать мамашу, почтенную вдову-чиновницу.
Откровенно говоря, его вина самая малая: только cлепой устоял бы перед чарами молодой хозяйки! Столь обворожительной красавицы ему, Ральфу, никогда не доводилось видеть...
Дай боги, и впредь не доведется! Правильно говорят - от излишней красоты одни несчастья.
Может, все-таки не надо было... Но, с другой стороны, промолчать, скрыть правду, пусть и невыносимо позорную, означало предать своего господина. А это самый тяжкий и непростительный грех, который только может взять на душу слуга - так без устали втолковывал ему в свое время покойный отец.
Уже многие поколения его предков жили под одной кровлей с графами Хольгами, пользуясь их расположением и полным доверием. Такая удача выпадает только самым достойным, поэтому дворецкий должен быть усердным, преданным, и абсолютно честным. У него не может быть секретов от господина.
Так изо дня в день внушал ему отец. То же самое он внушает и собственному сыну, которому в будущем предстоит стать новым дворецким у нового графа Хольга.
Точнее, предстояло... Ведь молодой граф не выживет.
Дворецкий застонал и обхватил руками виски, совсем побелевшие за эти дни.
Может быть, это небесная кара? Как там говорят святые отцы: "Жернова божьи мелют не скоро, но верно..."
Глупый мальчишка секретарь принял самую легкую смерть. Он, наверное, не успел ни испугаться, ни даже понять, что происходит. Внезапная боль, пронзившая сердце - и все.
Графиня страдала дольше. И ему до сих пор невыносимо стыдно вспоминать свое возбуждение при виде ее прекрасного обнаженного тела, корчащегося в муках удушья...
Ну, а камеристка уходила на тот свет так долго и страшно, что его потом несколько месяцев терзали ночные кошмары, и он просыпался с диким криком, пугая жену. Именно тогда в его черных волосах появились первые седые пряди.
Потом, конечно, привык, стало легче. Время - лучший лекарь.
Но каждый раз, встречаясь с молодым графом, он чувствовал острый укол совести: ведь именно из-за него мальчик лишился матери. Он гнал от себя эту мысль, но она упорно возвращалась вновь и вновь, доводя до отчаяния. Почему, собственно, из-за него?! Он лишь исполнил свой долг! Если бы эта бесстыдница не растоптала клятву, данную в храме, если бы не осквернила супружеское ложе...
Хотя, строго говоря, его-то она и не осквернила - любовники предавались блуду в уединенном домике за пределами усадьбы, куда вел потайной ход, прежде известный только самому графу, и его верному дворецкому. И если бы опьяневший от любви граф не показал его молодой женушке, может быть, дело не зашло бы так далеко.
Опять это "если бы!"
- - - - - - - - - - - - - - - - -
Хольг стремительно шел по коридору, чувствуя невыразимое облегчение и ликующую радость, знакомую лишь людям, которые чудом избежали неминуемой гибели.
Два лакея, попадавшиеся ему навстречу, шарахнулись в разные стороны, стараясь вжаться в стену, и горько жалея, что не могут стать невидимыми: так испугало их лицо господина. Все уже знали, что молодой граф обречен, что лучшие врачи Кольруда, включая ректора медицинской академии, лишь бессильно развели руками в ответ на мольбы и угрозы убитого горем отца... Все ожидали вспышки безудержной ярости, громокипящего гнева, и были готовы к чему угодно.
Но только не к веселой, доброй улыбке, не к радостно сияющим глазам.
Господин сошел с ума, это было яснее ясного.
- - - - - - - - - - - - - - - - -
Толпа, переполошившая всех псов, и цепных, и бездомных, на добрую милю вокруг, разбухала с каждой минутой, как река, вбирающая в себя ручьи. И громовое скандирование "Сла-ва Холь-гу!" становилось все более оглушительным.
Рамона по-прежнему несли на руках, будто статую святого угодника. Бывший сапожник что-то кричал, потрясая кулаками, и его небритое, опухшее лицо сияло.
Из всех окон выглядывали люди, привлеченные невероятным, неслыханным со времен Великой Смуты шумом, - кто испуганно, кто с любопытством. Спросить, что происходит, и получить ответ было немыслимо - все заглушали вопли, непрерывно вырывающиеся из многих сотен глоток. Уверенно слышалось только имя графа. И те, кому этого было достаточно, торопливо выбегали на улицу и присоединялись к шествию.
Скорее случайно, нежели осмысленно, часть народа принялась кричать:
-Хотим Наместника Хольга!
Некоторое время звучала сущая нелепица, потому, что примерно половина толпы продолжала истошно декламировать: "Сла-ва Холь-гу!" Немного погодя, сначала нестройно, робко, потом все более уверенно голоса стали сливаться в общий рев:
-Хо-тим На-мест-ни-ка Холь-га!!! Хо-тим На-мест-ни-ка Холь-га!!!
Четкие, как барабанный бой, слоги призыва звучали все громче и громче, пробуждая в людях первобытные инстинкты, разгоняя кровь и вселяя надежду.
Слабый в эти минуты казался себе сильным, трусливый считал себя смелым, глупый - умным, бездарный - талантливым, уродливый - неотразимым…
Каждый, шедший по улицам Кольруда, чувствовал себя частью общего и великого дела, и не променял бы это ощущение ни на какое богатство.

- - - - - - - - - - - - - -
В трактире "Золотой барашек" яблоку негде было упасть. Туда набились не только постоянные клиенты, но и их родственники, и приятели, а также случайные прохожие, привлеченные громовым ревом: "Да здравствует Хольг! Слава Хольгу!", который разносился далеко вокруг. Духота стояла невообразимая; тепло, струящееся от потных, распаренных до красноты тел, смешивалось с чадящим жаром от кухонных плит, и спертый влажный воздух буквально застревал в груди.
Самые нестойкие, чувствуя, что вот-вот лишатся сознания, время от времени протискивались наружу, чтобы хоть немного перевести дух и прийти в себя. К каждому освободившемуся месту тут же устремлялось несколько желающих, вспыхивала яростная перепалка, но дальше пары подбитых глаз и расквашенных носов пока еще не доходило. И снова от оглушающего многоголосого вопля: "Да здравствует Хольг!!!" дребезжали плохо протертые окна, и тряслась паутина в углах потолка...
Точно такое же зрелище можно было увидеть в любом другом трактире Кольруда.
Имя храброго и умного графа, в одночасье уничтожившего целую шайку разбойников, уже три дня было у всех на устах. Горожане ликовали, превозносили до небес решительность и прозорливость Хольга, огорчались при мысли, что подлые злодеи отделались легкой смертью - "Истыкали стрелами - всего-то! Их бы, демонских отродий, помучить как следует, раздробить все косточки, вытянуть жилы... ну да ладно, не все сразу!" - и изумленно крутили головами, обсуждая поступок сына графа. (Тут мнения разделились: одни считали, что малыш - настоящий герой, другие до хрипоты утверждали, что такое "геройство" заслуживает хорошего ремня). Все дружно восторгались мужеством и преданностью нового начальника графской стражи, чудом успевшего отвести от ребенка неминуемую гибель, и искренне жалели, что малыш от пережитого потрясения заболел нервной горячкой и до сих пор мечется в бреду, а бедняга Гумар получил такую тяжелую рану, что неизвестно, сумеет ли выжить.
Трактирщики, валившиеся с ног от усталости, благословляли графа не только за уничтожение опасной шайки, но и за резкий приток посетителей. В неполные три дня они заработали больше, чем за иные две недели.
А потом случилась самая естественная вещь. Чью-то голову посетила мысль: если истреблена одна разбойничья шайка, почему нельзя точно так же поступить с остальными, и навести в Империи долгожданный порядок?!
Она распространилась со скоростью лесного пожара, охватив весь Кольруд. Само собой, разбойниками мечты горожан не ограничились; все как-то сразу вспомнили, что в Империи предостаточно и продажных хапуг-чиновников, и дворян, сдирающих с простого люда три шкуры...
Жители столицы были охвачены таким возбуждением, что требовался лишь самый малый толчок, самый ничтожный повод, чтобы накопившаяся смесь многолетней обиды, бессильной злости и внезапно пробудившейся надежды вскипела и выплеснулась бурлящим, стремительным потоком. Они дошли до такого состояния, когда люди готовы решительно на все: и на светлые свершения, и на гнусные непотребства. Нужен был лишь вожак.
По прихоти судьбы, он отыскался в скромном, ничем не примечательном трактире "Золотой барашек", приняв облик Рамона, когда-то неплохого сапожника, а теперь известного всему кварталу бездельника, драчуна и пьянчуги.
- - - - - - - - - - - - - -
В комнате с плотно задернутыми занавесками за небольшим сервированным столом сидели два человека. Один был пожилой, с изрядно поседевшей шевелюрой и глубокими морщинами на высоком лбу и в уголках рта, другой - в расцвете молодости и силы, стройный, крепко сбитый, с черными, как смоль, густыми и волнистыми кудрями.
-Очень жаль, что такая важная информация дошла до меня с большим опозданием, - укоризненно произнес седой. Он говорил на языке Империи, но с заметным акцентом.
Кудрявый брюнет нахмурился, собираясь резко возразить, но собеседник опередил его, быстро добавив:
-Это не в упрек, я прекрасно понимаю, как нелегко было организовать нашу встречу... Повторяю, это очень важная информация, точнее сказать - бесценная, и я от имени его величества даю слово, что ваши заслуги будут должным образом отмечены. Разрешите поднять кубок за ваше здоровье! Или, может быть, вы предпочитаете какой-то другой напиток? Вам стоит только сказать...
-О, нет! - покачал головой черноволосый. - То, что я предпочитаю, вот здесь!
И он с улыбкой указал на хрустальный графин посреди стола.
- - - - - - - - - - - - - -
Лицо Хольга могло вогнать в панический страх даже храбреца. Ну, а отец Нор отвагой никогда не отличался...
-В... Ва... Сия.... - что-то нечленораздельное срывалось с его помертвевших губ, упорно не желая складываться в слова. Ослабевшие ноги противно подгибались, словно в них откуда–то возникло несколько пар лишних суставов. Священник непременно свалился бы, не успей он ухватиться обеими руками за столешницу.
У графа, стоявшего на пороге комнаты, было лицо человека, прошедшего через самые страшные муки, доступные воображению. Особенно пугали его глаза - наполненные беспредельным отчаянием, дикой яростью и бессильной, жуткой тоской.
Медленно ступая, Хольг приблизился к священнику. С каждым его шагом душа отца Нора уходила все ниже и ниже, пока не добралась до пяток.
-Ваш-шшш... - отчаянным усилием он попытался выговорить титул графа, но омертвевший от ужаса язык отказывался повиноваться.
-Мой сын умрет, - деревянным, безжизненным голосом сказал Хольг. - Медики только что признались: они бессильны.
Естественная жалость к несчастному отцу переборола страх, и священник почувствовал, как охватившее его оцепенение исчезло.
-Ваше... сиятельство! Не теряйте надежды... - все еще с трудом, но уже вполне разборчиво забормотал он. - Божья милость беспредельна...
-Я обещал осыпать их золотом, с ног до головы, - то ли не расслышав, что говорил святой отец, то ли просто пропустив его слова мимо ушей, тем же мертвым голосом продолжал граф. - Я просил, умолял их спасти мальчика! А они говорят - надежды нет. Я поклялся отдать им половину моих земель, даже... - тут голос графа задрожал - даже фамильный замок, где жили многие поколения Хольгов! Ответ тот же - надежды нет. Тогда я сказал: если не спасете сына, вас подвергнут таким пыткам, что будете просить о смерти, как о величайшей милости... Что, вы думаете, они ответили? Можете делать, что хотите, и боги вам судьи, но надежды все равно нет, потому, что они-то - не боги! Они сделали все, что могли, но мальчик не доживет до утра.
Страшные глаза графа впились в священника.
-Вы обещали молиться, чтобы мой сын выздоровел. Ну, и?..
-Ваше сиятельство!!! - возопил рыдающим голосом отец Нор. - Клянусь всеми святыми, я молился, усердно и без устали! Вот только пару минут назад отвлекся, чтобы весточку жене написать, она ведь волнуется, бедняжка...
-Вы молились усердно и без устали... - повторил граф. - А боги глухи! Почему? Либо вы плохой священник, либо они злые и не любят людей...
-Ох... Сын мой... то есть, прошу прощения, ваше сиятельство... Вас ослепила скорбь, вы не верите в божье милосердие!
-Да, не верю. Нет никакого милосердия в том, чтобы убивать невинного ребенка! Боги жестоки и несправедливы!
-Умоляю вас... Это... это самое настоящее кощунство!
-А прерывать жизнь шестилетнего ребенка - не кощунство, по-вашему?!
-Ваше сиятельство...
-Я знаю наперед все, что вы мне скажете! Мол, пути господни неисповедимы, боги наказывают людей за грехи и так далее... Какие грехи могли быть у моего мальчика? Честно, откровенно - какие?!
-Ваше сиятельство... Вам больно, вы страдаете, потому не отдаете отчета своим словам... Я могу сказать лишь одно: не теряйте надежды! Боги могут наказывать, но могут и миловать. Искренне покайтесь в грехах своих, и они спасут молодого графа.
Слова отца Нора произвели эффект, прямо противоположный тому, на который он рассчитывал.
-Так и знал! - с презрением и ненавистью воскликнул Хольг, будто окатив священника целым ушатом ледяной воды. - Вы, святоши, все одинаковые! Несете один и тот же бред! Мол, я сам виноват, это наказание за мои грехи. Да, я грешен, так накажите меня, за что страдает мой мальчик? Как можно убивать ребенка, чтобы пристыдить отца?! Не всякий душегуб решится на такое злодейство, а вашим богам хоть бы что!..
-Ваше сиятельство!!! - чуть не завыл отец Нор, чувствуя, как душа снова уходит в пятки при мысли, что сейчас грянет гром небесный и богохульник падет хладным трупом.
-Наберитесь мужества и признайтесь, что я прав! - прорычал Хольг, прожигая священника ненавидящим взглядом. - Или возразите! Только без этого: "На все воля божья, пути господни неисповедимы..." Можете ли вы хоть что-то сказать?! Ну?!
Ужас, охвативший священника, парализовал его ум, и в обычных-то условиях не слишком глубокий и острый. Трясясь и клацая зубами, святой отец, не отдавая отчета словам, залепетал:
-Ваш сын выживет, боги троицу любят... Его спасут, боги троицу любят... Да, боги троицу любят... любят... Очень любят...
Причем тут была троица, как всплыла она в его помутившемся рассудке, он не смог бы объяснить даже под угрозой казни.
А потом, когда отец Нор пришел в себя и прислушался к тому, что лепечет, он сдавленно охнул и зажмурился.
Несколько невыносимо долгих секунд прошли в мертвой, жуткой тишине. Потом священник, собрав последние остатки храбрости, рискнул слегка приоткрыть один глаз. И тут же, ойкнув, захлопнул его снова. Даже лютая ярость на лице графа испугала бы его меньше, чем эта рассеянная, добрая улыбка.
Священнику все стало ясно: несчастный отец от горя тронулся умом. И одним богам ведомо, что он сейчас примется делать, и какие приказы будет отдавать...
-Боги троицу любят! - послышался веселый, бодрый голос Хольга. - Как же я сам не догадался! Это же так просто!
Одежда отца Нора насквозь пропиталась ледяным потом от смертного ужаса.
Он чувствовал, как крепкие руки графа обнимают его, слышал восторженные слова: "Святой отец, вы - гений! Я приближу вас к себе, вы будете моим духовником!". Но вместо ликующей радости от осознания того, что безумно дерзкая мечта, возникшая считанные минуты назад, по какому-то волшебству может осуществиться, испытывал лишь животный, панический страх. Больше всего ему хотелось проснуться и обнаружить, что все это - лишь кошмарный, затянувшийся сон.
Объятия разжались, потом хлопнула дверь. Судя по звукам, донесшимся из коридора, граф куда-то удалялся с большой скоростью, почти бегом.
Священник, бессильно всхлипнув, повалился на колени и стал читать первую пришедшую на ум молитву.
- - - - - - - - - - - -
Человек отломил от плитки аллары небольшой кусочек (тут важно было не ошибиться, слишком малое количество не вызвало бы нужный эффект, слишком большое – могло запросто нанести непоправимый урон разуму) и положил его под язык. Дожидаясь, пока волшебное средство растает, аккуратно завернул остаток в тот же лоскут шелка и спрятал в потайную щель, закрыл тайник и задвинул ящик.
Язык стало неприятно пощипывать, потом вдруг его от кончика до корня пронзила мгновенная сильная боль - он знал, что так будет, поэтому был готов и удержался от крика – и тотчас же наступила блаженная, ни с чем не сравнимая легкость. Словно все его массивное тело - крепкий костяк, могучие узловатые мускулы, жилы, наполненные горячей пульсирующей кровью - вдруг воспарило, поднявшись над дубовым табуретом. Чистая, ликующая волна радости и ощущения сопричастности к великому и святому делу хлынула всесокрушающим потоком, мгновенно заполнив каждую клеточку его плоти.
Силач устремил сосредоточенный взгляд на зеркало.
Все его знания, вся бурлящая в нем мощь, терзавшие его сомнения и одолевшая их решимость, - все это воплотилось в невидимую тончайшую стрелу, посланную туда, где должен был скрываться невидимый собеседник.
«Услышь меня, откликнись! Я призываю тебя, ты нужен мне!»
Зеркало оставалось неизменным, но это его не смутило. Снова и снова он повторял свой зов, с прежней силой и сосредоточенностью.
«Надо смотреть на него, не отрываясь, внимательно, но без лишнего напряжения. Прямо на поверхность, и в то же время как бы вглубь. Надо представлять, что это не твердое вещество, а рыхлая субстанция, надо верить, что твой взгляд способен ее пронзить… Просто верить, не думая об этом…»
Блестящая полированная поверхность вдруг помутнела, приняв зловеще-багровый оттенок, а тусклая серебряная оправа, давно покрывшаяся темной пленкой (чистить оправу зеркала Призывания категорически возбранялось, это могло намного уменьшить силу мага во время ритуала, если вообще не свести ее к нулю), напротив, ярко вспыхнула, словно превратилась в золотую.
Потрясенный и взволнованный до глубины души человек с замиранием сердца наблюдал, как сквозь мутную пелену медленно проступает изображение чешуйчатой морды, с гребнем и горящими глазами.
А потом он отчетливо разобрал ментальный ответ:
«Что тебе нужно, двуногий? Зачем ты потревожил меня?»
- - - - - - - - - - - - - -

-И у вас нет никаких догадок?
-Увы, никаких.
-Жаль... - Седой человек задумчиво покачал головой, потом медленно поднялся, прошелся взад-вперед по комнате, сцепив за спиной руки. - Все-таки постарайтесь вспомнить, может, он хоть намекал...
-Господин посол, о чем, по-вашему, я думал в эти дни? - как ни старался сдержаться жгучий брюнет, в его голосе все-таки прозвучали раздраженные нотки. - Я перебирал в памяти всю нашу беседу, много раз! Ни имени, ни намека - даже самого малого! Джервис - хитрый лис, из него слова клещами не вытянешь.
-Полагаю, вы все-таки преувеличиваете, - усмехнулся тот, кого назвали послом. - Сомневаюсь, чтобы нашелся хоть один человек, который выдержит допрос с пристрастием. Впрочем, допускаю, что у вас в Вельсе их и проводить-то толком не умеют... А у нас мастера-допросчики даром хлеб не едят. Попади господин Джервис к ним в руки, выложил бы все, что знает, и даже то, что не знает.
Брюнет чуть заметно поморщился - собеседник вольно или невольно задел чувствительную струнку, не назвав его родину Империей, как предпочитали говорить сами вельсцы. Поскольку, с точки зрения любого эсана, Вельса была слишком мала и слаба, чтобы претендовать на столь почетное и величественное определение...
-Впрочем, это неважно! - решительно воскликнул седоволосый, снова присаживаясь к столу. - Кого бы он ни выбрал на должность Наместника, его будет ждать разочарование... И весьма горькое!
-А вы, господин посол, знаете имя будущего Наместника Империи? - с многозначительной улыбкой спросил брюнет, слегка подчеркнув последнее слово.
-Разумеется, знаю, поскольку в данный момент я имею честь находиться в его обществе. Вы позволите еще раз поднять кубок за ваше здоровье, господин Борк?
-Благодарю вас, господин посол! Признаться, обожаю ваши ликеры...
- - - - - - - - - - - -
-Это эсанка! - с благоговейным ужасом повторил отец Дик, глядя на маленький позолоченный кружочек, выбившийся из-под расстегнутого ворота нижней рубашки женщины.
На тонкой цепочке висело изображение Маррнока - верховного бога Эсаны, существа, которое могло привидеться любому добропорядочному жителю Империи только в кошмарном сне, либо после затянувшейся пьянки: крылатого полубыка-получеловека, с огромными кинжаловидными рогами и столь же чудовищно огромным, неприлично вздыбленным фаллосом.
-Эсанка! - машинально повторила Эйрис, чувствуя, как инстинктивное отвращение борется в ее душе с жалостью.
-О боги! - раздался истошный визг. - Где эсанка? Сюда идут эсаны?! Прячьте столовое серебро, прячьте все ценное, быстро! Эйрис, бездельница, шевелись!
-Замолчи!!! - топнув ногой, заорала служанка с таким бешенством, что чуть не сорвала голос. Отец Дик, испуганно отшатнувшись, покачал головой, и его толстощекое, мокрое от пота лицо приняло укоризненный вид.
Госпожа Мелона горько всхлипнула:
-О боги, за что? Вы видите, святой отец, в собственном доме уже оскорбляют! Если бы мой бедный муж...
-Вы принесли воды? - переведя дух, спросила Эйрис. - Ах, да, спасибо...
Столовое серебро... Она бы еще вспомнила про фамильные бриллианты, несчастная и проклятая дурочка...
Все когда-то было! И красивый, уютный дом, славившийся своим гостеприимством на всю округу, и поля, и огороженные тучные пастбища, и амбары, и конюшня... Было и схлынуло, развеялось по ветру пеплом пожарища. От всей процветающей усадьбы рыцаря Тобина остался только чудом уцелевший крохотный домик привратника, где они и поселились, и живут по сей день.
Если бы хоть молодые господа не погибли! Какие демоны подбили их искать ратной славы! Тайком сбежали из дому, солгали сюзерену, графу Сауорту, будто отец сам благословил их и послал к нему на службу вместо себя...
-Что ты делаешь?! - испуганно прошептал отец Дик.
-Разве вы сами не видите, святой отец? Раздеваю ее, чтобы вымыть!
-Эсанку?!
-Да кто бы она ни была! - яростно выдохнула Эйрис. - Ей плохо, это-то вы понимаете?! Помогли бы лучше, я уже не молоденькая, рук и поясницы вообще не чую!
-Ой... Конечно, боги велят нам быть милосердными... Но... ты вовлекаешь меня в грех!
-Чем?!
-Ты хочешь, чтобы я не только смотрел на обнаженную женскую плоть, но и касался... да смилуются надо мной боги...
-Святой отец, во-первых, вы не мужчина...
-Как это?!
-Да что вы дергаетесь, будто шилом в зад кольнули! Я хотела сказать, что вы в первую очередь - священник, и только потом - мужчина, не так ли?
-Ну... Вообще-то так...
-И потом, она тощая, как скелет, все ребра наружу... Чтобы соблазниться такой плотью, надо быть или редкостным дураком, или извращенцем! Вы, к счастью, ни тот, ни другой! Хватит упрямиться, помогайте! - вконец рассердилась служанка.
-О, святые угодники! Ну, хорошо, хорошо...
- - - - - - - - - - - - - -
Кубки снова сдвинулись с тонким хрустальным перезвоном.
-За будущего Наместника!
-Ваше здоровье, господин посол!
-Кстати, дорогой господин Борк, за несколько лет, что я провел... в Империи, - слегка улыбнувшись, произнес эсан, - меня все время занимал вопрос: как вы ухитряетесь обходиться одним-единственным именем? С высшей знатью понятно: их всего-то несколько десятков человек. Но остальные?!
-Клянусь всеми святыми, никогда не задумывался, - пожал плечами брюнет, пребывавший в благодушном настроении после нескольких порций своего любимого напитка. - Вот я - Борк, и никакого другого имени мне не надо.
-Да, да, конечно... И все-таки странно. Как определить, к какому роду, или семейству относится человек? Мое имя - Геро, и моего отца звали Геро, и деда, и прадеда... Это вовсе не обязательно, просто у нас такая семейная традиция. Но у меня есть и родовое прозвище, или, как любят выражаться ученые мужья, фамилия - Деспас. И у каждого жителя Эсаны, будь он родовитым дворянином или последним бедняком, тоже есть фамилия.
-А у короля? - поинтересовался глава Четвертого Семейства.
-Безусловно! Полное имя его величества, да хранит его всемогущий Маррнок и пошлет долгую жизнь - Торвальд Карнсен.
-Ну, в каждой стране свои порядки, - кивнул Борк.
-Само собой, но, согласитесь, ваши порядки сопряжены с немалыми сложностями. Вот, к примеру, Правители могут выбирать своим первенцам какие угодно имена, а высшее дворянство - нет. Старший сын графа или барона обязан носить то же имя, что и отец. Почему? Какой в этом смысл?
-Не знаю, господин посол, так исстари повелось... Кстати, надеюсь, ваш король не будет вводить вторые имена и прочие штуковины, которых в Империи отроду не было?
Геро Деспас решительно покачал головой:
-Не волнуйтесь, его величество очень рассудительный человек, и не захочет без всякой нужды беспокоить своих новых подданных.
Борк продолжал улыбаться, но глаза его внезапно посуровели.
-Я вот что скажу, господин посол, уж не взыщите за прямоту. Даже если бы и захотел - со вторым-то именем народ худо-бедно смирился бы. Может, поворчал бы немного, пошумел, да и успокоился. Не то это дело, чтобы из-за него бучу поднимать. А вот если, упаси боги, он захочет нашу веру переменить, да заставить кланяться этому вашему Маррноку...
-Это исключено. Слухи о том, будто бы наш король фанатично нетерпим в вопросах религии, абсолютно ложны, их злокозненно распространяют враги моей страны. Да, его величество ревностно придерживается веры предков, но вам будет предоставлена полная свобода - молитесь своим богам, исполняйте все обряды, на здоровье! Конечно, нельзя исключить того, что некоторые жители Ве... Империи - с чуть заметным напряжением подчеркнул посол - захотят поменять веру, но это будет их собственный выбор.
-Что же, прекрасно... И все-таки, господин посол, вы сами понимаете, чем я рискую, поэтому не сочтите за обиду, поклянитесь именем вашего бога.
-Вы... не доверяете мне? Отпрыску одного из самых древних и славных родов Эсаны?
-Доверяю, господин посол. Но, знаете ли, у нас есть поговорка: "Береженых и боги берегут, а не береженых тюремщики стерегут." Уж не взыщите, поклянитесь!
С видом человека, не способного держать зла на ближнего своего, даже если тот допустил вопиющую бестактность, посол извлек левой рукой из-за пазухи золотого Маррнока, и, подняв раскрытую правую ладонь к потолку, торжественно провозгласил:
-Именем верховного бога нашего, который видит и слышит меня, памятью предков и честью своей клянусь, что все слова и обещания, сказанные и данные мною будущему Наместнику Империи, в обществе которого я имею честь находиться, истинная правда. А если я лгу, да постигнет меня тяжкое возмездие и в земной жизни, и в вечной!
Спрятав обратно изображение крылатого чудовища, он сухо спросил:
-Удовлетворила вас моя клятва, господин Борк?
-Конечно! - расплылся в улыбке глава Четвертого Семейства. - Прошу прощения, но это было необходимо. Теперь я спокоен.

- - - - - - - - - - - - - - -
Олень понимал, что обречен, но из последних сил упрямо цеплялся за жизнь. Инстинкт самосохранения влек его к хорошо знакомому лесному озерцу, с крохотным островком посередине. Если бы удалось прыгнуть в воду и доплыть до него…
Из пересохшего горла вырывался клокочущий, хриплый сип. Потемневшие от пота бока вздымались и опадали, точно кузнечный мех, с губ слетали хлопья кровавой пены, сердце только чудом еще не лопнуло. Много раз мелькала мысль: все напрасно, лучше упасть в прохладный мох, закрыв глаза, чтобы не видеть ни оскаленных собачьих пастей, ни человека, который нанесет ему последний удар.
Но она сразу же исчезала, и трясущиеся от страшного перенапряжения ноги все еще продолжали нести его вперед, к мелькнувшей за деревьями голубой глади озерца. Стая гончих неслась по пятам.
- - - - - - - - - - - - - - - -
Женщина чуть слышно простонала и заворочалась.
-Дочь моя! – тут же встрепенулся отец Дик. - Ты хочешь что-то нам сказать?
Большие, глубоко запавшие карие глаза смотрели на него с мольбой и испугом.
-Ре.... Ребе....
-Что, что? - священник наклонился пониже.
-Ребе.... Ребенок.... Д-дочка...
-Она бредит, бедняжка, - развел руками святой отец. - Попробую спасти ее душу, пока еще не поздно. Выслушай меня, дочь моя, и постарайся вникнуть...
Маленькая исхудавшая кисть, с трудом поднявшись, вцепилась в рукав его рясы.
-Ребенок... Ко.... Короб... В коробе....
-Какой ребенок? - изумленно спросил отец Дик.
-Да уж не в этом ли самом? - ахнула Эйрис, бросаясь к плетеному коробу, оставленному священником у входа.
-О боги, что за деревенщина! - запричитала хозяйка. - Сколько раз можно повторять: слуги в приличных домах не бегут, сломя голову, они ступают степенно, с достоинством...
Не обращая на нее внимания, Эйрис возилась с застежками. Жалобный писк, похожий на мяуканье голодного котенка, заставил служанку на секунду замереть, а потом с удвоенным рвением возобновить работу.
-Откуда в моем доме кошка?! - гневно сдвинула брови госпожа Мелона. - Немедленно выгони ее! И, кстати, подавай обед, я проголодалась!
Эйрис отбросила крышку и, сдавленно ахнув, схватилась за голову:
-Святые угодники! Действительно, ребенок!
Священник торопливо, насколько позволяла его грузная комплекция, подскочил к ней, взглянул на пищащий сверток и закрестился, шепча дрожащими губами:
-А я чуть не бросил короб на дороге, думал, надо живую душу спасать, не до вещей... О боги, какое счастье, что положил-таки в повозку!
- - - - - - - - - - - - - - -
Бывший сапожник Рамон в этот вечер напился до такой степени, когда человек способен на многое. Например, принять еще столько же алкоголя, почти не замечая его действия (похмелье будет невероятно тяжелым, но оно еще впереди, а пока исстрадавшейся душе хорошо и уютно). Или подраться и после сразу же побрататься с полудюжиной собутыльников. Или внезапно обнаружить в себе задатки непризнанного гения, до сих пор мирно дремавшие в самой глубине проспиртованного организма… После некоторых колебаний судьба выбрала последний вариант, и сделала так, что невероятной силы галдеж, раздававшийся в "Золотом барашке" с самого утра, утих именно в ту секунду, когда Рамон, вскочив и опрокинув табурет, истошно возопил:
-Братья мои!!!
Многие десятки голов инстинктивно повернулись к бывшему мастеру сапожного ножа и дратвы, и даже те, кто рванулся к освободившему месту, решив, что клиент уходит, замерли, уставившись на новоявленного оратора.
-Дорогие мои, выслушайте! - принялся вещать Рамон, воздев левую руку к потолку, а правой ударив себя в могучую волосатую грудь. - Граф Хольг - наша надежда! Мы хвалим его, мы кричим: "Слава ему!" - и это хорошо, потому, что неблагодарный человек хуже скота бессловесного. Но этого мало! Мы должны помочь ему!
Все удивленно переглянулись. Чтобы люди низших сословий помогали высшим?! Это было что-то новое, неслыханное!
-Вы все знаете, что произошло, - продолжал витийствовать новоиспеченный пророк. - Никто не мог сладить с разбойниками - а граф Хольг сладил. Злодеи явились к нему темной ночью, чтобы ограбить и убить, а вместо этого сами нашли свою смерть - туда им и дорога, демонским отродьям!
Толпа отозвалась громовым ревом одобрения, хотя ничего нового Рамон не сказал, лишь повторил то, о чем третьи сутки судачил весь Кольруд.
-Стража ничего не могла сделать с разбойниками - а Хольг сделал! - распаляясь, продолжал бывший сапожник. - Наш Правитель не смог с ними справиться - а Хольг справился! Если бы Хольг стал Правителем, как хорошо бы мы зажили!..
Вот тут у слушателей округлились глаза от изумления и испуга, а принятый алкоголь волшебным образом улетучился. Не у всех, конечно, но у многих...
Граф Хольг стал кумиром горожан, они готовы были молиться на него, но то, что было сказано - это уже ни в какие ворота не лезло, более того, попахивало государственной изменой.
Продлись наступившая тишина, очень нехорошая и зловещая, еще несколько секунд, быть бы Рамону нещадно битым, и это в лучшем случае. В худшем, ему пришлось бы сначала протрезветь в камере городской тюрьмы, куда его отволокли бы, как бунтовщика, посягнувшего (хоть и только словесно) на священный порядок Престолонаследия. А потом долго и истошно орать от боли уже в другой камере, допросной... Но судьба была милостива к нему: он продолжил свою пламенную речь вовремя.
-Но Хольг не может стать Правителем, ибо таков закон! А что из этого следует, братья мои? Из этого следует, что мы должны помочь ему стать Наместником Империи!!!
Снова наступила гробовая, звенящая тишина, но она очень скоро взорвалась воплями - не негодующими, а восторженными.
Потом, когда уже немного улягутся страсти, каждый начнет утверждать, что эта мысль пришла ему в голову давным-давно, а молчал он исключительно от скромности: ну, зачем лезть со своим мнением, когда вокруг столько умных и уважаемых людей! Но сейчас слова Рамона произвели такое же действие, как раскаленный кусок угля, упавший на охапку сухой соломы.
Стекла в трактире задребезжали с новой, куда большей силой, когда из множества луженых глоток вырвался дружный, могучий рев:
-Ура-а-ааа! Хольга - в Наместники!!!
Бывший сапожник, сверкая глазами, с побагровевшим от духоты и волнения лицом, вскочил на стол, принялся размахивать руками и отбивать ногой такт, скандируя:
-Сла-ва Холь-гу! Сла-ва Холь-гу!
И толпа, на удивление быстро подхватив этот ритм, взвыла в унисон:
-Сла-ва Холь-гу!
Пример оказался заразителен: то в одном, то в другом месте люди принялись карабкаться на столешницы, сбрасывая кружки и блюда, точно так же топая и размахивая руками. Мастер Джервис, благоразумно укрывшийся за стойкой, схватился за голову и что-то беззвучно шептал, с трепетом оглядывая этот воцарившийся хаос.
Со стороны могло показаться, что он молит богов вернуть людям рассудок и уберечь его трактир от неминуемого разгрома. Однако с его губ срывались не слова молитвы, а самая черная и мерзкая ругань, вперемешку с проклятиями.
Он проклинал это гнусный пьяный сброд, впавший в дикое умопомешательство, проклинал бывшего сапожника, прежде не способного связать двух слов, а теперь так некстати открывшего в себе талант оратора, проклинал идиота Барона, попавшего в детскую ловушку: именно поэтому его, Джервиса, план, блестяще разработанный и продуманный, провалился ко всем демонам...
Но больше всего он проклинал графа Хольга.
И сейчас его не только терзала ненависть - его мучил самый настоящий страх.
- - - - - - - - - - - - - -
-Дочь моя! - деликатно, но настойчиво воззвал священник. - Ты слышишь меня? Если тебе трудно говорить, просто мигни, подай знак!
Эсанка, одетая в запасную рубашку Эйрис, - ветхую, залатанную, но чистую - приоткрыла глаза.
-Слышу...
Голос был едва различимым, словно прошелестела трава от легкого порыва ветра.
-Кто отец твоего ребенка?
Женщина медленно покачала головой, в уголках глаз блеснули набежавшие слезы.
-О боги! - не на шутку разволновался отец Дик. - Ты не знаешь его имени?! Может быть... ты стала жертвой насилия?
-Погодите, святой отец! - вмешалась Эйрис. - Дайте мне с ней потолковать, женщине она расскажет, а вас может застесняться.
-Долго я буду ждать обеда?! - донесся возмущенный голос хозяйки.
Тут уж даже священник скорчил страдальческую гримасу, весьма далекую от милосердного снисхождения к недостаткам ближнего.
-Госпожа Мелона, имейте терпение, у нас неотложное дело...
-Поболтайте к ней о чем-нибудь, - сказала служанка, подталкивая святого отца к креслу-качалке. - А я поговорю с бедняжкой.
- - - - - - - - - - - - - -
Рамон вскинул обе руки, требуя тишины, и - о, чудо! - она наступила.
-Братья мои! Знаете, что нам надо сделать?
"Братья" - мокрые от пота, распаренные, возбужденные и донельзя счастливые - уставились на него во все глаза, затаив дыхание.
-Надо прямо сейчас, сию же минуту, идти к графу Хольгу и просить его стать Наместником!
-Ура-а-ааааа!!!
На этот раз стекла из переплетов не вылетели только чудом. И голосовые связки не лопнули только по милости божьей - с такой дикой, необузданной силой грянул общий ликующий вопль.
Рамон попытался спрыгнуть со стола, но его подхватили, подняли вверх, как знамя или икону, и понесли к выходу, громоподобно скандируя:
-Сла-ва Холь-гу!!! Сла-ва Холь-гу!!!
Толпа повалила из трактира, опрокидывая столы и лавки, ломая табуреты, разбивая глиняные блюда и тарелки, а заодно прихватив несколько десятков оловянных кружек - то ли по забывчивости, то ли в память о столь значимом событии.
При подобных обстоятельствах любой трактирщик бросился бы спасать свое имущество, или, по крайней мере, возмущенно возопил, призывая громы и молнии на головы забулдыг, но сейчас Джервис будто превратился в безжизненную статую, только глаза его горели яростным, ненавидящим огнем.
Все рушилось. События вышли из-под контроля...
Самое ужасное и обидное - что в Империи действительно будет Наместник! Но не тот, кого он выбрал. А о последствиях страшно было даже подумать.
- - - - - - - - - - - - - -
Пятясь к невысокому, но густому и колючему кусту, чтобы избежать нападения со спины, олень из последних сил водил опущенной головой, удерживая собак на дистанции прыжка.
До спасительной водной глади оставалось совсем немного, но с тем же успехом она могла быть в паре миль отсюда. Добраться до озерца не суждено, и его жизнь закончится здесь, на опушке леса. Что же, он боролся за нее честно, до конца. Гончая с пропоротым брюхом и переломанными ребрами могла бы это подтвердить, если бы осталась живой. Но ее тут же милосердно добили загонщики.
Перед глазами плясали кровавые круги. Он смутно видел, как из-за деревьев выезжают всадники, как один из них, огромного роста, крепкий, с грубым обветренным лицом, торопливо спешивается, и ему подают короткое копье с широким блестящим лезвием. Значит, вот он какой – его убийца.
Снова в измученном до предела мозгу мелькнула мысль: лечь и закрыть глаза…
Но тот же инстинкт, который приказывал ему бороться за жизнь, вновь властно вмешался и заставил его гордо вскинуть голову, испустив яростный рев. Пусть даже он оказался похожим на предсмертный хрип – как, в сущности, и было…
Лесной зверь умирает в схватке, а не идет покорно на бойню!
- - - - - - - - - - - - - - -
-Давайте выйдем на минутку, святой отец. Здесь так душно, просто голова раскалывается...
-Охотно! - кивнул священник. - В самом деле, день очень жаркий.
-Вы сговорились уморить меня голодом?! – снова напомнила о себе хозяйка.
-Пойдем, пойдем! - заторопился отец Дик, первым устремляясь на крыльцо. - Бедняжка, как ты только ее выносишь!
-Как сами учили, в надежде на награду в жизни вечной! - с грубоватой едкостью отрезала Эйрис. - Ладно, сейчас речь не обо мне... Эту бедную дурочку, что вот-вот преставится, обрюхатил барон Гермах - знаете такого?
-О боги! - простонал священник, хватаясь за голову. - Мало ему было наших баб... то есть, женщин и девушек, он еще за эсанок принялся!
-Так он вам знаком? - заинтересовалась служанка. - Я-то немного слышала о нем, но не видела ни разу!
-На твое же счастье, дочь моя! А то он, чего доброго, и тебя наградил бы "подарочком"... Тьфу!!! О, святые угодники, что только не ляпнешь из-за таких богомерзких грешников!
-Ах вы, бесстыдник, прямо в краску вогнали! - притворно нахмурилась Эйрис, втайне посмеиваясь над страшно смущенным и покрасневшим отцом Диком. - В мои-то годы, и вдруг "подарочек"... Что только вам, мужикам, в голову взбредет!
-Вот, вот, дочь моя, в самую точку! Это не барон - это самый настоящий мужик! Просто какой-то зверь похотливый! Ему без разницы: дворянка, или служанка, красавица, или уродина, лишь бы юбку носила!
-Ну и ну... - присвистнув, покачала головой служанка. - Я-то думала, таких мужиков уже нет.
-С тех пор, как он поселился в наших местах, а было это пять лет тому назад, начался самый настоящий кошмар! Не счесть, сколько семей он опозорил! - продолжал гневно выкрикивать отец Дик. - Ни один муж, ни один отец, имеющий взрослую дочь, не может быть спокойным, когда рядом этот... этот... - священник, не нашедший подходящего по точности и крепости эквивалента, умолк, переводя дыхание.
-С дочерями-то понятно... У молодых девчонок ветер в голове, улыбнись им да шепни украдкой пару слов - готовы плюхнуться на спину. А с замужними-то как, неужели только силой берет? - с неподдельным интересом спросила Эйрис.
-Если бы! То есть, я хотел сказать, в таком случае его можно было бы привлечь к суду Правителя, как злодея и преступника. Но все происходит по доброй воле, не придерешься! Так что оскорбленным мужьям остается или молча сносить бесчестье, или вызывать его на дуэль. Если они принадлежат к дворянскому сословию, конечно...
-И которых больше? Тех, кто вызывает, или .... сносит?
-Он лучший фехтовальщик во всей округе! - с досадой пожал плечами отец Дик. - К тому же, силен, как ломовая лошадь. Желающих вызвать давно уже не было.
-Понятно... Чего же удивляться, что баб к нему так и тянет! Храбрый боец, наглый и сильный, - на нашу сестру это действует.
Священник, еще больше покраснев, зачем-то оглянулся по сторонам и понизил голос:
-Дочь моя, дело не только в этом. Упорно шепчутся... О-ох, грехи наши тяжкие... Ну, в общем, ты видела, как выглядит это богомерзкий Маррнок?..
-Тьфу, не приведи боги увидеть такую пакость во сне! - сплюнула служанка. - Не разберешь, то ли мужик, то ли бык, да еще с крыльями...
-Да при чем тут крылья! - святой отец, с досады махнув рукой, склонился к уху женщины и что-то зашептал.
Глаза Эйрис медленно округлились, а челюсть слегка отвисла.
-Правда это, или выдумки - одним богам ведомо, - смущенно откашлявшись, уточнил отец Дик. - Я, знаешь ли, его в первозданном виде не наблюдал... хвала тем же богам! Конечно, дыма без огня не бывает, опять же, не зря женщины тянутся к нему, как осы на сладкое! Но все-таки всему есть предел, и любому размеру тоже…
-Надо же! - выдохнула потрясенная служанка. - Сколько живу, о таком чуде и не слыхивала! Он-то как, женат?
-Да, у него есть жена, вот только детишек им боги не послали - видно, в наказание за баронские грехи.
-То ли она счастливица, то ли мученица... - Эйрис машинально перевела взгляд на грядку с продолговатыми тыквами. - Так сразу и не разберешь!
Посмотрев в ту же сторону, священник возмущенно топнул:
-У вас, баб, только одно на уме! Возьми себя в руки, дочь моя, и возблагодари судьбу, что тебе не доводилось встречаться с этим богомерзким искусителем!
-Верно, пока еще не доводилось... Но я его точно увижу, и сегодня же.
-Милостивые боги!!! Неужели и ты готова впасть в смертный грех блуда?! Постыдись, ты ведь уже старая...
-Нет, это у вас, мужиков, только одно на уме! - рассердилась служанка. - А за "старую" могу и по шее дать, не посмотрю, что духовная особа! Вы дослушайте-то сначала, святой отец, а потом несите всякую чушь... Эта бедная дурочка хочет перед смертью с ним проститься. Просит, чтобы его привезли сюда. Ясно?
-Несчастная! Да у нее помутился разум! - огорченно всплеснул руками священник. - Он наверняка давным-давно забыл о ней, для него она - как песчинка на берегу океана...
-Песчинка, или не песчинка, а только это ее последнее желание. Сами знаете, что это такое, святой отец!
-Да, конечно... Последнее желание умирающего священно, и не исполнить его - великий грех.
-Вот именно. Так что садитесь-ка в повозку, святой отец, поезжайте за бароном. И поторопитесь, бедняжка совсем плоха, еле дышит, долго не протянет.
-О, святые угодники! Да ты только взгляни, Форри тоже еле дышит, я ее чуть не загнал... Падет в дороге, что я буду делать?!
-Боги милостивы, авось, не падет. Поезжайте, не теряйте времени!
- - - - - - - - - - - - - - - -
Люди, полукругом обступившие своего господина, молчали, недоуменно пожимая плечами и переглядываясь. Даже гончие, минуту назад заходившееся яростным лаем, умолкли, инстинктивно сообразив: произошедшее настолько невероятно, настолько неподвластно их собачьему разуму, что лучше на всякий случай не привлекать внимания хозяина. Кто знает, что с ним случилось и что взбредет в голову! Возьмет, к примеру, и прикажет побросать всех в озеро – как этого оленя… Тот, правда, сам прыгнул, но это уже мелочи… Не утонут, конечно, но ведь и не спаниели какие, чтобы в холодной воде бултыхаться!
Высокий широкоплечий человек с исказившимся лицом застыл неподвижно, как статуя. Только мелко, едва заметно, подрагивало в могучих руках копье, лезвие которого так и не обагрилось кровью добычи.
Олень, все еще с трудом верящий в свое чудесное спасение, шумно расплескивая воду, выбрался на островок.
-Ваша милость! – решившись, обратился к господину один из слуг. – С вами… все в порядке?
Силач медленно повернул к нему голову, и слуга, побледнев и сдавленно охнув, инстинктивно отшатнулся: так испугали пустые, мертвые глаза, будто смотрящие сквозь него.
Ментальный всплеск, опять донесшийся со стороны Кольруда, подобный тому, который заставил мужчину насторожиться несколько дней назад, в самый разгар любовных утех с одной из соседок, но неизмеримо более мощный, продолжал крепко удерживать его в своих незримых могучих объятиях.
«Милостивые боги, неужели и впрямь пятый уровень?!» - боясь поверить в это, с благоговейным трепетом и ужасом думал он.

Часть вторая.
- - - - - - - - - - - -
Глава I.
В комнате царил густой сумрак, лишь слегка разгоняемый трепещущим пламенем одной-единственной свечи. Потому резкие, суровые черты лица сидевшего за столом мужчины казались особенно грубыми, даже отталкивающими, из-за длинных теней. Его руки, большие, крепкие, как железо, двигались с удивительным проворством. Они быстрыми, четкими движениями раскладывали на столешнице в правильном порядке предметы, каждый из которых мог подвести его под суд и публичную казнь.
Поскольку, согласно строгому Кодексу давно почившего Правителя Норманна, в Империи разрешались лишь магические ритуалы Первого уровня Просветления. Остальные были вне закона. Человек же готовился провести ритуал наивысшего, Пятого уровня.
Он не знал, сколько осталось в Империи магов, способных совершить такое. Но можно было быть уверенным: для подсчета хватит пальцев… ну, если не одной руки, то двух - наверняка. Покойный Норманн славился своим дотошным педантизмом и усердием, и если уж брался за какое-то дело, то старался довести его до конца. Особенно, когда речь шла о жизненных интересах государства.
«Конечно, братья во многом сами виноваты. Не обуздали сатанинскую гордыню. Не смогли вовремя остановиться… Забыли, что гласит Священная Книга: каждый пусть занимается своим делом!»
Мужчина, осторожно устанавливая на самом краю стола зеркало в массивной серебряной оправе, горько усмехнулся. Ну а он смог бы остановиться, если бы ему довелось быть взрослым во времена Великой Смуты?
Многие сотни раз он мучил себя этим вопросом. И не находил ответа… Как же права Священная Книга: не вводите человека в искушение, ибо он слаб и подвержен соблазнам! Тогдашние маги, особенно приближенные к сильным мира сего, позабыли свое истинное предназначение. Их ослепил блеск золота, смешанный с порочной сладостью всемогущества. Изведав, что это такое – держать в своих руках чужие судьбы, уподобиться земным владыкам и даже превзойти их! – они отринули главный завет Вседержителя: маг никогда, ни при каких обстоятельствах не должен приносить свой волшебный дар в услужение светской власти.
И полились потоки крови. Содрогнулась вся Империя, раздираемая в клочья междоусобицей… Полководцы, привыкшие воевать по-честному, предварительно послав противнику освещенный веками вызов: готовься, мол, я иду! - с ужасом и омерзением привыкали к тому, что их теперь могут атаковать абсолютно внезапно, причем не только такие же смертные люди, но и драконы, призванные магами противной стороны! И что эти драконы, в отличие от людей, практически неуязвимые…
Когда безумие наконец-то закончилось, главным образом из-за полного истощения сил, взошедший на трон новый Правитель во всеуслышание поклялся никогда больше не допустить ничего подобного. А поскольку обескровленная страна, где почти нельзя было найти семьи, не потерявшей близких людей, жаждала мщения, он дал слово также найти и наказать виновных. И не потратил на это много времени: прежде всего, под его карающую руку попали все наместники провинций, которых публично казнили на Торговой площади, забитой народом так, что яблоку негде было упасть. Ни мольбы о милосердии, ни обещания богатого откупа, ни личное поручительство остальных членов Тайного Совета, сопряженное с неприкрытой угрозой возмущения дворянства, вплоть до новой смуты, – ничто не поколебало Норманна, и единственная милость, которую он согласился оказать осужденным, состояла в том, что их обезглавили, а не повесили.
А через некоторое время такая же участь постигла и поручителей – не всех, конечно, а самых активных и непочтительных. И уже никто не посмел вступиться, тем более, грозить возмущением и новой смутой… Все как-то сразу поняли, что этого Правителя лучше не сердить, и что неприкасаемых в Империи не осталось.
А потом настал черед магов…
«Да, многие братья провинились и заслуживали суровой кары… Но как тяжело сознавать, что наряду с виновными, пострадали совершенно безвинные!»
Человек, водрузивший в самый центр стола магический шар – так, чтобы отблеск от свечи падал точно на зеркало – не удержавшись, передернул могучими плечами. Будто от холода, хотя в наглухо занавешенной и запертой комнате царила теплая духота.
Он снова увидел белое, без единой кровинки, лицо матери, и ее широко раскрытые от ужаса глаза, устремленные сквозь узкое зарешеченное оконце, больше напоминавшее щель, на середину внутреннего двора их родового замка. Где взбесившаяся толпа рвала на куски его деда, заглушая многоголосым хриплым ревом отдельные робкие попытки призвать к разуму: опомнитесь, что же вы творите, это же хороший господин, справедливый, мы от него ничего, кроме добра, не видели… Пусть маг, зла же не делал! В подобные минуты взывать к рассудку разошедшейся черни бессмысленно: это он в тот страшный день понял накрепко, на всю жизнь.
А также понял, что если бы его, шестилетнего, вместе с матерью не успели спрятать в крохотной потайной комнате, где они еле поместились, то и их постигла бы та же участь… И если бы отец накануне не уехал по делам в Кольруд – разорвали бы в клочья и его. Когда толпе нужна кровь, она не успокоится, пока ее не увидит.
Поэтому при крайней необходимости нужно без колебаний пролить эту самую кровь. Только не свою, а чужую. И не терзаться глупыми угрызениями совести…
Мужчина выдвинул ящик стола и, нашарив едва выступающий сучок, осторожно надавил на него. С чуть слышным щелчком открылся тайник – узенькая щель, куда не смог бы просунуть палец даже маленький ребенок.
Силач вынул из ножен кинжал, подцепил самым кончиком острия крохотный плоский сверток и с величайшей осторожностью, затаив дыхание, извлек наружу.
- - - - - - - - - - - - - -

Женщина медленно занесла мотыгу, ударила по последнему комку, раскрошив его в мелкие кусочки. Придирчиво оглядев приствольный круг и убедившись, что он взрыхлен на совесть, она заковыляла к скамейке, чтобы передохнуть. Едкий соленый пот заливал глаза, а противная разламывающая боль в пояснице, не утихающая с самого утра, неумолимо напоминала о возрасте.
-Эйрис!
Служанка досадливо поморщилась, услышав оклик из открытого окна. До скамейки оставалась пара шагов, она уже предвкушала, как откинется на спинку, с наслаждением вытянув гудящие ноги. А теперь изволь идти на зов хозяйки. И можно смело биться о заклад, что ей доведется услышать все тот же вопрос: не видна ли на дороге повозка священника.
Правда, для этого нужно иметь, что поставить в виде заклада… А все ее имущество, кроме той одежды, которая сейчас на ней – смена платья, пара старых залатанных ночных рубашек да запасные башмаки, которые она одевает только по праздничным дням, когда идет в церковь.
Впрочем, у хозяйки осталось немногим больше… Святые угодники, а ведь когда-то их имение процветало!
С кряхтением и тихой руганью - проклятая поясница сегодня особенно разболелась, - Эйрис отряхнула башмаки от пыли, и вошла в прихожую.
-Ну, долго тебя ждать, копуша?! – женский голос гневно завибрировал, чуть не сорвавшись на визг.
-А я давно уже не молоденькая, бежать не могу! – едко отозвалась служанка, переступая порог комнаты.
-Что?! Ах ты, дерзкая! Да я тебя…
Тощая, с ввалившимися щеками, седовласая дама в стареньком вылинявшем платье и кружевном чепце, сидевшая возле окна в скрипучем кресле-качалке, гневно сдвинула брови и наморщила узенький лобик. Видимо, она считала: ее вид достаточно грозен, чтобы вселить в служанку должный страх перед господской немилостью.
Эйрис, снисходительно хмыкнув, скрестила руки на груди.
-Зачем звали? Говорите быстрее, я устала!
-Да это просто… Какая наглость! Ты переходишь все границы! Почему боги до сих пор не испепелили тебя молниями?!
-Потому, что они не такие глупые.
Госпожа чуть не задохнулась от негодования:
-Не смей кощунствовать, мерзавка! Я прикажу тебя высечь!
-Кому, интересно, прикажете? - вздохнула Эйрис. - Забыли, что кроме меня здесь никого нет?
-Ничего, я сама тебя поучу!..
-Угу, конечно. Так я и далась…
На глаза дамы навернулись слезы, тонкие, брезгливо поджатые губки задрожали.
-Как это ужасно, оказаться в столь печальном положении! - всхлипнула она. - Терпеть общество этой мерзкой грубиянки, неотесанной мужички…
-Мужички, которая вас кормит и ухаживает за вами, - докончила Эйрис. – Конечно, куда мне тягаться с благородными в манерах, но что могу – делаю. И буду делать, пока жива. Ведь ваш муженек, царство ему вечное, когда умирал, что говорил мне? Ты, Эйрис, не оставляй госпожу, она ведь без тебя пропадет, она хуже дитя малого…
Хозяйка громко всхлипнула:
-Зачем ты так? Мне вредно волноваться, у меня больное сердце, а ты, бесчувственная, напоминаешь… Специально хочешь меня расстроить? Прочь с моих глаз!
-Ну, уж нет! Сначала скажите, зачем звали.
-О боги, за что мне такое наказание?! Уже в собственном доме оскорбляют, и кто!…
-Кто – мы уже выяснили, - вздохнула служанка. – А то, что осталось от вашего дома, давно бурьяном заросло… Еще раз спрашиваю: зачем звали? Если насчет отца Дика – я его не видела. Дорога пустая, до самого поворота.
-Пошла вон!!!
Эйрис с тяжелым вздохом направилась к выходу.
-Подожди! Что у нас сегодня на обед?
-То же, что и вчера, и позавчера. Отдохну немного, и разогрею.
-О боги! Опять одни овощи?!
-Не одни, а с ячменной лепешкой.
-Но это… Да ты что, издеваешься надо мной? Ничего мясного, или рыбного?!
-Мясо или рыба денег стоят, - вздохнула служанка, мысленно прося святых угодников послать ей терпения. - А они у вас есть? И вообще, я устала! Пойду, посижу хоть немного…
И, не обращая внимания на плач и упреки, Эйрис вышла из комнаты.
-Так-то ты выполняешь обещание, негодяйка? – донеслось ей вслед. – Ох, если бы случилось чудо, если бы муж ожил…
«Это было бы очень хорошо, - невольно подумала служанка, спускаясь с крыльца. – Вскопали бы лишний участок!»
Да уж, господин, оказавшись в таком положении, не побрезговал бы никаким трудом, не то, что его дражайшая половина… Хоть и был потомственным дворянином, и честью своей дорожил, как следует.
С другой стороны, мужчина на одной овощной диете не протянет, ему хоть иногда, но нужно мясо… Но это уже его забота! В крайнем случае, подал бы прошение сюзерену, графу Сауорту, выхлопотал бы какой-никакой пенсион. Неловко, унизительно, кто спорит… Но если судьба крепко возьмет за горло, тут уж не до гордости, быть бы живу.
С трудом переставляя затекшие, будто налитые свинцом ноги, Эйрис добралась до скамейки, уселась удобнее, страдальчески кряхтя и утирая рукавом мокрый лоб. Все тело разламывалось, будто ее долго и усердно избивали дубинками, обмотанными мягким тряпьем: следов почти не остается, а боль сводит с ума.
-Ничего мясного, или рыбного! - передразнила она хозяйку, искусно имитируя ее визгливые, недовольные нотки. – Мать твою благородную… Скажите, пожалуйста, уже и овощи в глотку не лезут!
Она снова оглядела аккуратные, тщательно прополотые грядки с зеленью, луком и чесноком, потом - безупречно ровные ряды бобов, шпалеры со стручками фасоли и гороха, и, наконец, участок с желто – полосатыми тыквами. Такой работой гордился бы самый опытный и умелый огородник. По справедливости, ее должны были похвалить, но разве от хозяйки дождешься! Вот рыцарь Тобин, царство ему вечное, тот умел ценить усердие и преданность…
Глаза защипало – не поймешь, то ли от соленого пота, скатившегося по лбу, то ли от слез.
- - - - - - - - - - - - - - - -
«Наберись терпения, поскольку я при всем желании не смогу сказать, когда вернусь к вам…»
Отец Нор обмакнул перо в чернильницу, обдумывая следующую фразу. Пожалуй, вот так…
«Несмотря на все старания лучших медиков Кольруда, состояние молодого графа не только не улучшается, но внушает все более сильную тревогу. Его сиятельство страшно переживает, буквально места себе не находит, осунулся и исхудал. Он постарел за эти дни на добрый десяток лет. Дворецкий Ральф, единственный человек, которого он допускает к себе, украдкой шепнул мне, что беспокоится о здравости рассудка господина. С его слов, у графа до сих пор маковой росинки во рту не было…»
Священник смущенно потупился, вспомнив обильный и очень вкусный обед, только что поднесенный ему. Конечно, негоже впадать в грех чревоугодия, тем более, когда у собрата по вере, под чьим кровом ты живешь, такое тяжкое несчастье! Хотя бы из моральной солидарности с несчастным графом надо было попоститься… Или, по крайней мере, уменьшить свою порцию… Но, с другой стороны, он оказался под этим самым кровом не по своей воле! К тому же граф просил его молиться о здравии сына и наследника, причем без устали, усердно и непрерывно. А для этого нужны силы, долгие молитвы – нелегкое дело…
Да, именно так!
Успокоив свою совесть, отец Нор продолжил письмо жене:
«Ты сама понимаешь, какая ответственность лежит на мне. Жизнь невинного ребенка теперь не только в руках искусных медиков, но и в моих, недостойных, ибо, хоть все обитатели усадьбы горячо молятся о скорейшем выздоровлении молодого графа, я все-таки служитель божий, и мои мольбы дойдут до Них быстрее и легче, нежели мольбы мирян. Отказать несчастному отцу в его просьбе было бы не только противно моему сану, но и попросту бесчеловечно…»
А также смертельно опасно, мысленно добавил священник. При одном воспоминании о безумных глазах Хольга, на руках которого дергался и извивался дико кричащий мальчик, по спине снова пополз холодок.
Да уж, события той ночи никогда не изгладятся из его памяти. Сколько бы лет ему еще не отпустили боги…
Окна комнаты, ставшей его пристанищем - очень роскошным и удобным, хоть и невольным! - выходили как раз на ту сторону двора усадьбы, где и был вырыт ров-ловушка. О, конечно, сначала он был вне себя от возмущения, негодуя на насилие, совершенное над духовной особой, но превосходная пища с божественно вкусным вином (граф сдержал слово, надо отдать ему должное!) быстро смягчила его праведный гнев. Приставленный лакей был услужлив и расторопен, мебель – необыкновенно удобной, к тому же, по распоряжению дворецкого Ральфа, ему принесли несколько книг, дабы нежданному гостю нашлось, чем скоротать вынужденную скуку… В конце концов, какому священнику низшего сана еще выпадет такая удача – погостить в графских покоях! А деньги, отсчитанные ему за венчание, очень пригодятся семье.
Конечно, домашние будут волноваться, но тут уж ничего не поделаешь. Ральф, выслушав просьбу передать жене хоть самую краткую весточку, чтобы не терзалась понапрасну, только покачал головой:
-Простите, святой отец, но это решительно невозможно. По приказу его сиятельства, ни один человек, ни конный, ни пеший, не может сегодня покинуть пределы усадьбы.
Дворецкий был безукоризненно вежлив и почтителен, но сразу стало яснее ясного: просить и настаивать бесполезно, для этого человека приказ господина все равно, что божья воля. Значит, так тому и быть… Ему и раньше неоднократно приходилось отлучаться, не предупредив жену, когда за ним присылали из окрестных деревушек: исповедать умирающего, или окрестить новорожденного младенца… Ничего, поволнуется, зато как обрадуется нежданному заработку!
К тому же… Да, вот об этом надо написать:
«Кроме того, дорогая, хотя я никоим образом об этом не просил и даже не намекал, граф дал слово, что если боги услышат мои молитвы, и его сын поправится, он сделает щедрое пожертвование на наш храм…»
Отец Нор, не удержавшись, зябко передернул плечами. «Дал слово» - это, пожалуй, самое мягкое определение…
Он снова увидел пляшущее пламя факелов, услышал тяжелый топот, лязг оружия и дикий, пронзительный крик ребенка, которому вторил визгливый, захлебывающийся от рыданий голос секретаря Робера:
-Ваше сиятельство… Помилуйте меня, дурака, не лишайте жизни! Клянусь всеми святыми, не виноват! На минутку вышел, всего на минутку, кто же мог знать…
На лицо Хольга страшно было смотреть. Растерянный, перепуганный до полусмерти, граф быстро шел по коридору, крепко прижимая к себе бьющегося в припадке сына. Он то кричал, требуя немедленно послать за лучшими лекарями, то принимался что-то шептать на ухо ребенку, пытаясь погладить его по голове… А потом граф резко остановился, чудом удержав равновесие, потому, что окончательно обезумевший секретарь с истошным воплем упал навзничь и обхватил ноги господина:
-Ваше сиятельство!..
Отец Нор, застыв на пороге своей комнаты, дрожа и непрерывно осеняя себя крестным знамением, слушал, как распростертый на полу человечек снова и снова клялся в том, что в точности исполнял господскую волю, глаз не спуская со спящего ребенка. Но когда злодеи вошли в усадьбу, и он увидел зарево пожара, проклятая человеческая натура взяла верх, у него скрутило живот с перепугу, он же человек миролюбивый, покладистый, никогда никакого оружия в руках не держал, кроме ножичка для очинки перьев, как и докладывал его сиятельству…
-Убери руки, мерзавец!!! – нечеловеческим голосом взревел Хольг, тщетно пытаясь высвободить сапог, в который секретарь вцепился мертвой хваткой утопающего.
Даже у священника волосы чуть не встали дыбом от ужаса. Клацая зубами, отец Нор с трудом разбирал смысл слов секретаря, продолжающего удерживать господина за ноги: мол, срочно понадобилось отлучиться… да, конечно, он помнил приказ его сиятельства, но терпеть не было никакой возможности… а осквернять ночной горшок графского наследника было просто немыслимо, это же посягательство на все устои Империи… выскочил на минутку, не больше, ребенок крепко спал… кто же мог предвидеть, что он именно тогда проснется, увидит зарево, выглянет в окно и убежит! И куда смотрели слуги, как допустили, чтобы мальчик вышел из дома?! Этих негодяев, подлецов, олухов безмозглых нужно…
Какой кары, по мнению Робера, заслуживали бестолковые и нерадивые слуги, священнику узнать не довелось: два человека – дворецкий Ральф и какой-то стражник – все-таки сумели оторвать секретаря от господина, и Хольг, высвободив ногу, носком сапога ударил рыдающего человечка прямо в трясущийся рот. Почти без замаха, но очень сильно, судя по жалобному скулящему визгу и потекшей крови.
-Чтоб духу твоего здесь не было!!! – зарычал граф, испепеляя секретаря яростным взглядом. – Вон из усадьбы! Сию же минуту! И будь счастлив, что сохранил голову, идиот!
Он быстро двинулся дальше по коридору, сопровождаемый грузно топающими стражниками. Поравнявшись со священником, внезапно остановился, круто повернулся к нему, так что отец Нор от неожиданности и испуга чуть не прилип спиной к дверному косяку:
-Ваше…
-Молитесь, святой отец! Молитесь без устали, просите богов, чтобы с моим сыном ничего не случилось! Я озолочу и вас, и ваш храм!
-Слушаюсь… ваше сиятельство… - кое-как пролепетал священник, не решаясь отвести взгляд от безумных, обжигающих глаз графа.
-Начинайте сейчас же, не теряйте времени!!! – проревел Хольг, срываясь с места.
-Да, да, конечно... Слушаюсь... Сию минуту... то есть, секунду... О, бог-отец и бог-сын, осененные святым духом... - Пятясь на подгибающихся ногах, священник переступил порог своей комнаты, и торопливо, дрожащими руками захлопнул дверь.
О своем тогдашнем страхе жене лучше не писать, незачем волновать ее. Она и так весьма впечатлительная.
"Поэтому могу лишь повторить: наберись терпения, и уповай на лучшее".
На лучшее... Сердце отца Нора снова учащенно забилось, точь-в-точь, как от разговора с дворецким, случившимся на следующее же утро после той незабываемой ночи:
-Я охотно и со всем усердием молюсь о здравии молодого графа, боги тому свидетели! - обратился он к Ральфу, улучив удобную минуту. - Но не считаете ли вы, что было бы куда проще и естественнее, если бы его сиятельство поручил это своему духовнику?
Дворецкий вздрогнул, и по его лицу пробежала тень, что изрядно озадачило отца Нора.
-У господина графа нет духовника, - ответил Ральф с заметным напряжением в голосе. - То есть, конечно, раньше был, но уже год, как... Ну, в общем... - дворецкий замялся, с досадой глядя на священника. - Простите, святой отец, я очень спешу, как-нибудь в другой раз...
И он торопливо направился прочь, оставив священника в полном недоумении, смешанном со жгучим, растравленным любопытством. Чтобы у дворянина высшего ранга не было личного исповедника?! Просто невероятно, неслыханно! Ведь Хольг - истинно верующий, в этом можно не сомневаться.... Может, духовник умер, или так тяжело заболел, что не в состоянии исполнять свои обязанности? Но, со слов дворецкого, прошел целый год, неужели граф за столько времени не удосужился...
Отец Нор затрепетал от возбужденного волнения, как гончая, идущая по следу. У графа, члена Тайного Совета, просто-напросто должен быть духовник! По-другому и быть не может. Так почему бы...
Священник боязливо оглянулся, будто кто-то мог подслушать его сокровенные мысли. Строго говоря, это грех гордыни... Но, с другой стороны, разве не святой долг любого служителя церкви заботиться о бессмертных душах собратьев по вере! Сколько добрых дел он сможет совершить, будучи рядом с графом, воздействуя на него словом божьим, смягчая его необузданную натуру и отвращая - по мере сил, конечно! - от дурных поступков. А уж какая польза от этого будет семье, ведь у него дети, их надо кормить, одевать... Да и жене, как любой женщине, было бы приятно получить обновки.
Наверное, тогдашний духовник чем-то не угодил графу. Скорее всего, слишком резко и откровенно осуждал его грехи, забыв о том, что одни лишь боги безупречны, даже у святых угодников были недостатки. С людьми надо быть мягче, деликатнее. Ласковое слово быстрее и вернее найдет путь к ожесточившемуся сердцу, нежели гневный, пусть и справедливый, окрик.
Личный исповедник члена Тайного Совета!!! О боги, будьте милосердны, пошлите удачу...
Дверь за спиной громко хлопнула, и отец Нор, грубо сброшенный с высот мечтаний на грешную землю, обернувшись, инстинктивно вскочил, а потом замер, будто парализованный. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, только мелко подрагивали губы, и часто-часто моргали глаза.
- - - - - - - - - - - - - - - -
Человек медленными, аккуратными движениями развернул тончайшую шелковую ткань. Открывшаяся его взору маленькая прессованная плитка темно-коричневого цвета с приторно-пряным запахом, стоила неизмеримо дороже, чем такая же, изготовленная из золота наивысшей пробы. Поскольку чем скуднее источник товара, тем выше его цена. Здесь же причина заключалась не только в скудости, но и в риске.
Способ изготовления этого вещества со звучным названием «аллара» всегда хранился в строжайшей тайне, доступной лишь избранным магам, и передавался из уст в уста, от учителя к ученику. Без аллары, многократно усиливающей ментальную мощь, не мог быть совершен обряд Призывания. Еще перед Великой Смутой не только маги, но и лучшие алхимики Империи потратили кучу времени и усилий, пытаясь отыскать ей замену - если не равноценную, то хотя бы мало-мальски сносную. Но все было тщетно.
Только под воздействием аллары можно было войти в состояние, необходимое для контакта с драконами, договориться с ними, или, тем более, подчинить… Вот потому-то главная ярость Правителя Норманна обрушилась на магов высшего уровня – тех, кто знал, или, по крайней мере, мог знать, как изготовляется волшебная смесь…
Надо отдать ему должное: все было организовано и исполнено с максимально возможным усердием. Носителей этого бесценного знания травили и истребляли, как бешеных собак. За теми, кто успел скрыться, охотились по всем правилам, как на хитрых матерых волков, не оставляя ни единого шанса на спасение. Их находили повсюду: в самых отдаленных деревушках, в заброшенных лесных хижинах, в горных пещерах… Отец, уцелевший в тот страшный день, сделал все, чтобы уберечь хотя бы его, последнего отпрыска древнего, благородного рода. И уберег, спас от верной смерти. А вот себя не смог… Хорошо, хоть успел передать сыну часть того, что сам знал и умел! В том числе, как изготавливать аллару.
Временами он ловил себя на страшной мысли: а что, если магов, способных провести этот ритуал, не просто очень мало – если их, кроме него, просто-напросто не осталось?! Ведь сколько уже лет прошло после ухода Норманна из жизни, а ни один дракон еще не появлялся в пределах Империи! Уже второе поколение видит их только на картинках. А кое-кто даже сомневается в их существовании, считая рассказы старших сказками…
Он гнал эту мысль, но она снова и снова упрямо возвращалась, причиняя ему невыразимые страдания. А потом…
Потом ему во сне явился дед и сообщил, что долгожданный срок вот-вот настанет, и пора быть готовым к тому, чтобы осуществить свое высокое предназначение.
-Может быть, ты – единственный оставшийся в живых маг такого уровня! Ты не имеешь права уклониться от своей миссии, бросив Империю на произвол судьбы!
Он, строго говоря, и не думал от нее уклоняться. Он видел и понимал: Империя катится в такую бездну, по сравнению с которой даже Великая Смута может показаться не особо страшной. Ее надо спасать. Но одно дело – рассуждать об этом, как о чем-то отвлеченном, чисто теоретическом, и совсем другое – услышать, что это должно произойти в ближайшее время, и что именно тебе придется выступить в роли спасителя! Он невольно затрепетал, страшась той огромной, беспредельной ответственности, которая вот-вот может пасть на его плечи.
Словно почуяв его колебания, дед строго произнес:
-Не смей трусить! А не то я буду являться тебе каждую ночь!
Он проснулся с хриплым, сдавленным криком, весь в холодном поту. Потому, что дед, произнеся эти слова, внезапно принял ужасный облик, как в тот день, когда пресытившаяся кровью толпа отхлынула, оставив посреди двора замка жуткое месиво из растерзанного мяса, переломанных костей и рваных жил…
- - - - - - - - - - - - -
-Едет! - крикнула Эйрис. - Показался из-за поворота!
-Что ты там бормочешь? Я не слышу, приди и доложи, как надо! - сварливо откликнулась хозяйка.
-Прекрасно слышите. Впрочем, я не гордая, могу повторить: отец Дик едет!!!
-О боги, ну и манеры! Зачем так надрывать глотку! Впрочем, что взять с неотесанной деревенщины...
Эйрис только отмахнулась, как от назойливой мухи.
Ведь если злиться на хозяйку, то ежедневно... да что там, ежечасно! Ее разум повредился безвозвратно, с того злополучного дня, когда граф Сауорт принес им черную весть... Впрочем, справедливость не велит забывать, что сначала-то он явился светлым вестником! Точнее, избавителем. Спасителем. Благодетелем. Да как ни назови, факт остается фактом: господин сражался отчаянно, но силы иссякали, еще немного, и злодеи одолели бы его... Граф со своим отрядом телохранителей появился в самый нужный момент.
Пятерых мародеров тут же зарубили, двое уцелевших с воплями и плачем бросили оружие и подняли руки, умоляя Сауорта о помиловании. С тем же успехом они могли обращаться к старой яблоне, на ветвях которой повисли через считанные минуты.
А потом... Потом граф, спешившись, приблизился к рыцарю Тобину, взмокшему и тяжело дышащему, повелительным жестом пресек слова благодарности за спасение и заверил, что это он должен благодарить богов за ниспосланную возможность помочь своему преданному вассалу, много лет служившему еще его отцу верой и правдой. После чего cпросил, какой кары, по мнению рыцаря, заслуживают слуги, бросившие его в беде (они тем временем, убедившись, что с разбойниками покончено, выбрались из зарослей густого кустарника на краю усадьбы и робко приближались к господину, пряча глаза).
-Пусть убираются, куда хотят! - отрезал Тобин, даже не удостоив их взглядом. - Трусы и предатели мне не нужны.
-Воля ваша, - не споря, согласился граф. - Вон, презренные!
Повара, садовника и лакея - именно они, кроме нее, Эйрис, еще оставались в услужении у господ к тому дню, - как ветром сдуло.
Выдержав паузу, сюзерен почтительно склонил голову перед пожилым рыцарем, и уже не столь уверенным голосом, слегка запинаясь, произнес слова, от которых Тобин пошатнулся и, наверное, упал бы, если бы его не поддержали крепкие руки молодого господина...
"С чего это он так гонит?" - насторожилась Эйрис, обратив внимание, что повозка священника приближалась необычно быстро, вздымая целое облако пыли.
Отец Дик являл собою солидность, и в прямом, и в переносном смысле. Ходил всегда неторопливо и размеренно, будто ощупывал ногою поверхность земли, прежде чем доверить ей вес своего грузного тела, говорил медленно, одним и тем же спокойным, убаюкивающим тоном, словно цедил густой мед. И ездил, в точности соблюдаю старую пословицу: "Тише едешь - дальше будешь". Представить святого отца взволнованным или спешащим было столь же немыслимо, как ожидать снежной метели в разгар жаркого лета.
Каждое воскресенье, пока был жив хозяин, священник приезжал к Тобину, чтобы принять его исповедь и дать свое пастырское благословение, и всегда между ними происходил один и тот же разговор:
-На все воля божья, - пытался втолковать поседевшему рыцарю отец Дик. - Смиритесь, сын мой!
-Но почему, почему боги призвали к себе молодых юношей, а не меня? - неизменно возражал Тобин. - Где в Священной Книге сказано, что родители должны переживать детей?!
-Пути господни неисповедимы, и не нам, жалким смертным, осуждать их.
-Я не осуждаю, святой отец, я лишь пытаюсь понять! И не могу!
-Если бы вы, сын мой, были сдержаннее, если бы не впали в смертный грех гнева, может быть, ваши дети остались бы живы. Не спорю, они поступили очень дурно, ослушавшись отцовского запрета. Но родительское проклятие...
-О-ооо, вы снова пронзаете мне сердце, святой отец! Знали бы вы, сколько раз я жалел, что мой язык не отсох в ту минуту! Но опять-таки, почему боги не покарали меня? Почему они обрушили свой гнев на моих детей? Я согрешил, меня и наказывайте, причем тут сыновья?! Это жестоко, слишком жестоко!
-Сын мой, мне больно видеть вашу скорбь, но еще больнее слышать эту хулу на богов-хранителей. По справедливости, я должен был бы наложить на вас епитимью, но боги заповедали нам прощать грешников. Молитесь и уповайте на их бесконечное милосердие.
"Да что это, в самом деле?! - всполошилась служанка, убедившись, что зрение ее не обмануло: старенькая повозка отца Дика, влекомая его рыжей кобылой, неслась во весь отпор. Уже можно было разглядеть фигуру священника, и Эйрис изумленно открыла рот, увидев, как святой отец нахлестывает лошадь, понуждая ее наддать ходу. - Уж не волки ли за ним гонятся?!"
Она оглянулась по сторонам, лихорадочно обдумывая, что бы использовать, как оружие. Мотыгу? Лопату? Или, пока еще есть время, поспешить в домик, где на стене у двери висит старый верный меч покойного хозяина? О-ох, какая только ерунда не придет в голову с перепугу, да на такой жаре! Меч! Из нее фехтовальщик, как из хозяйки - огородница. Разве что волки лопнут со смеху, увидев ее с грозным оружием в руках...
Хотя, какие, к демонам, волки! Летом они сытые, людей не трогают... О, святые угодники, да что же это...
Глаза служанки округлились так, что едва не вылезли из орбит. В повозке, рядом с отцом Диком, сидела женщина. И не просто сидела - бесстыдно прильнула к нему, чуть не обнимая, положив голову на плечо!!!
Ах, развратница! А этот-то, этот... Хорош служитель церкви, нечего сказать! Средь бела дня, не стыдясь ни богов, ни людей! А она, дура, еще переполошилась, готова была грудью... тьфу, садовыми инструментами! - защищать его от cерых разбойников... Ну, погоди же, сейчас я тебя так "защищу", мало не покажется...
К обоюдному счастью и священника, и Эйрис, негодование служанки было столь велико, что на нее напал временный паралич, лишив возможности нанести святому отцу оскорбление словом и действием (точнее - черенком мотыги, которым она собралась вразумить грешника и наставить на путь истинный). Поэтому отец Дик, осадив взмыленную, тяжело дышащую кобылу, беспрепятственно выбрался из повозки и успел, торопливо поклонившись хозяйке, смотревшей на него из окна, крикнуть:
-Эйрис, помоги! Бедняжке совсем плохо!
Хотя служанка все еще была охвачена праведным гневом, испуганный вид и голос священника, а главное - мертвенно-бледное лицо "развратницы", бессильно опрокинувшейся набок, быстро привели ее в чувство. Отбросив ненужную мотыгу, Эйрис заспешила к повозке, передвигаясь со всей скоростью, какую только могли развить ее уставшие, отекшие ноги.
Священник семенил следом, испуганно бормоча:
-Она шла передо мной, по дороге, шаталась из стороны в сторону... Я еще грешным делом подумал: какой позор, пьяная! И вдруг как упадет! Чудом ее не переехал, еле успел остановить Форри... Вылезаю из повозки, гляжу: нет, не пьяная, хуже! Умирающая!
-Типун вам на язык, святой отец! - сердито прикрикнула служанка. - Боги милостивы, нечего всякие страшные вещи наговаривать! Полежит, оклемается. Ну-ка, берите ее за ноги, а я - под мышки, несем в дом!
Эйрис злилась не столько на отца Дика, сколько на себя: за то, что всего минуту назад так дурно подумала о несчастной, которой оставалось жить всего ничего. Молодая женщина вплотную приблизилась к черте, отделявшей живых от мертвых. Служанке пришлось видеть слишком много умирающих на своем веку, и она не могла ошибиться.
Может, если позвать к ней лекаря... Так ведь ему нужно заплатить, а они бедны, как церковные мыши! Да и пока до него доберешься, пока привезешь...
-О боги, что это такое?! - взвизгнула хозяйка при виде появившейся на пороге процессии: сначала осторожно пятившейся служанки, потом горизонтального тела в измятом грязном чепце и изодранном черном платье, и, наконец, смущенного и запыхавшегося святого отца.
-Не что, а кто! - еле выговорила Эйрис. - Несчастная, которой нужна помощь.
-Помощь? Но почему? Как? Откуда? Что все это значит? Не смей отворачиваться, я к тебе обращаюсь! О, святые угодники, что ты делаешь?! Эту грязную оборванку, и на мою кровать!!!
-Сейчас я ее раздену и оботру, и она не будет грязной, - с трудом переводя дух, ответила служанка, выпрямляясь и скрипя зубами от боли в пояснице. - Святой отец, принесите воды, не сочтите за труд. Вон ведро в углу, а где колодец, вы знаете.
-Да, да, конечно! - с готовностью кивнул cвященник. - Заодно прихвачу ее вещи, осмотрим их, может, узнаем, кто она такая...
-Что за наглость! - возопила хозяйка. - Как ты смеешь обременять святого отца своими обязанностями, тунеядка?! Если тебе так необходима вода, сама сходи и принеси!
-Но, госпожа Мелона, мне совсем не трудно, уверяю вас! К тому же, Эйрис устала... - забормотал отец Дик, пятясь к двери.
-Ей не с чего уставать, разве что от собственного безделья! Вы только представьте, у этой лентяйки не находится времени приготовить хороший обед, я уже не припомню, когда в последний раз ела мясо, или рыбу... Одни овощи! О, если бы мой супруг был жив...
-Конечно... безусловно... - священник, торопливо подхватив ведро, с явным облегчением скрылся за порогом.
Эйрис, мысленно прося богов и всех святых послать ей терпения, стала осторожно расстегивать крючки на платье женщины.
"Боги послали тебе тяжкую ношу, дочь моя, - часто говорил ей отец Дик. - Будь великодушна и терпелива, помни, что твоя госпожа - как дитя малое. Потерять двух сыновей - ужасный удар, неудивительно, что ее рассудок помутился. Ухаживай за ней, делай, что в твоих силах, с покорностью и выдержкой, и будет тебе награда в жизни вечной..."
Ох, как же тяжело сохранять эту самую выдержку! Она ведь тоже живой человек, не бесчувственное железо. А награда то ли будет, то ли нет, это еще вилами по воде писано.
Веки умирающей, дрогнув, приоткрылись. Большие карие глаза, медленно оглядевшись, остановились на лице служанки.
-Где... я? - чуть слышно прошелестели слова.
-У друзей. Тебе стало плохо на дороге, ты лишилась чувств. Немудрено, в этакую-то жарищу! - торопливо заговорила Эйрис, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно и беззаботно.
-Да, действительно, очень жарко! Возьми веер и обмахивай меня! - донесся от окна новый приказ хозяйки.
-У... друзей? У меня... нет друзей. Все предали... отвернулись...
-Ты что, не слышишь, негодница? Возьми веер! - повысила голос хозяйка, нахмурившись и сверкая глазами.
"И веера-то ни одного не осталось, все в пожаре сгинуло..." - внезапно, с острой нахлынувшей тоской подумала Эйрис.
-Как отвернулись, так и снова повернутся! - с неестественной веселостью отозвалась она, управившись со всеми крючками и завязками. - Ну-ка, постарайся, чуток приподнимись...О боги, снова рвется, а ведь платье-то хорошее было, одной материи, небось, на пяток серебряных таларов... Не горюй, зашью, залатаю, еще послужит!
-Не... послужит... Я умираю.
Служанка застыла, невольно охнув и прижав к груди рваное платье, только что снятое с незнакомки.
-Оглохла, мерзавка?! - раздался злобный визгливый оклик. - Да я тебя...
Эйрис медленно повернулась к хозяйке, и та, испуганно вжавшись в спинку кресла-качалки, поперхнулась на полуслове.
-Не ты меня, а я тебя, зараза, своими руками придушу, если еще разок откроешь пасть! - страшным свистящим шепотом произнесла служанка. - И плевать, что мне на этом свете голову снимут, а на том придется гореть в геенне огненной! Поняла?!
-А-аа-оооо....
Госпожа Мелона, стуча зубами, издала какой-то невнятный, стонущий всхлип.
-Похоже, поняла, - точно таким же шепотом добавила Эйрис. - Вот и славненько!
Она снова повернулась к женщине, бессильно распростертой на кровати.
-Ах ты, глупышка! Чего придумала - умирать собралась! Отлежишься, подкормим тебя - вон какая худющая, кожа да кости... Прямо живой скелет, простите, святые угодники... Сейчас оботру, грязь смою, сразу лучше будет! - бормотала служанка, стараясь сдержать слезы и инстинктивно подмечая, что у женщины тонкие и изящные кисти рук и ступни, а белье, хоть и заношенное до неприличия, было пошито явно для благородной дамы - простолюдинки таким не пользуются. Да и сбитые, рваные башмачки, которые она только что сняла с нее, когда-то, в лучшие времена, стоили немало... Что все это значит, святые угодники?! Бедностью ныне в Империи никого не удивишь, но даже вконец разорившиеся дворянки не доводят себя до такого состояния. В крайнем случае, находят приют в монастыре, или идут в приживалки к более благополучным родственникам...
-О-оох!!! - с изумлением и испугом, не сдержавшись, выдохнула она, отпрянув от женщины, как от зачумленной.
-Вот, я принес! - раздался голос отца Дика, и обливающийся потом толстяк шумно брякнул об пол деревянное ведро, полное воды, а чуть погодя - плетеный короб, видимо, с вещами неизвестной. - Что такое, дочь моя? У тебя такой вид, будто ты увидела ядовитую змею!
-Боюсь!.. - завизжала госпожа Мелона, позабыв от страха угрозу служанки. - Где змея?! Какая змея?! Откуда здесь змея?! Караул, спасайте...
Эйрис резко обернулась к священнику (хозяйка, неверно истолковавшая ее движение, тут же запнулась, зажав рот ладонями) и трясущейся рукой указала на то, что считанные мгновения назад открылось ее взору.
Святой отец, осторожно приблизившись к кровати, посмотрел туда же и, побледнев, осенил себя крестным знамением:
-Да смилуются над нами боги! Это эсанка!

- - - - - - - - - - - - - - - - - -
-Ты обещал, что это будет совсем недолго! Максимум два месяца… И что же?!
-Обстоятельства изменились, дорогая. Нужно потерпеть еще немного.
-Сколько?
-Не знаю. Не хочу лгать тебе.
-Ты уже солгал, когда говорил про два месяца! Они превратились в целых шесть!
-Ты же знаешь, это в интересах дела…
-Знаю. Но мне от этого не легче!
-Я понимаю…
-Вот как? Понимаешь? - голос женщины нервно завибрировал, и он насторожился, безошибочно определив, что Гемма на грани истерики, это случалось с ней крайне редко, но если уж на нее накатывало, то успокаивалась она очень нескоро. - Ты уверен, что можешь это понять?! Да разве вы, мужчины, способны…
Она на секунду умолкла, переводя дыхание. Потом грянула буря:
-Ни один мужик не поймет, что значит терпеть прикосновения слизняка, которого ненавидишь! Раздвигать перед ним ноги, изображая бешеную страсть! Шептать ласковые слова, прикидываться, будто он возбуждает меня до безумия! А самой думать: чтобы ты провалился, проклятый, чтобы тебя паралич разбил! И это уже длится полгода, слышишь, целых полгода!!!
Джервис был слишком умен и опытен, чтобы начать утешать ее. Он понимал: это все равно, что пытаться затушить огонь маслом.
Надо просто подождать. Помолчать и подождать. Даже самое сильное пламя иссякнет, когда закончится растопка…
- - - - - - - - - - - - - - - - - -

Лес остался позади, сменившись редким кустарником, потом перед ними возникла живая изгородь, за которой чернела высокая стена.
Одноглазый не сбился с пути, вывел их прямо куда нужно. Последний участок люди Барона преодолели ползком, чтобы не попасться на глаза караульным. Теперь они притаились за изгородью, и тем из них, кто решился осторожно раздвинуть ветки кустов, были видны ворота, защищенные частыми рядами туго натянутой проволоки.
Малютка просто дрожала от возбуждения, Барон отчетливо слышал ее прерывистое, нервное дыхание, и еще раз пожалел, что взял с собой. Надо было приказать ей остаться в лагере.
Впрочем, приказать-то он мог, а вот послушалась бы она, это другой вопрос! Уж если что приходило Малютке в голову, переубедить ее было невозможно. Она поступала по-своему, с истинно женским упрямством, не задумываясь о последствиях…
Стражник, оскорбивший ее, должен быть захвачен живым, и точка. Никому другому она это не передоверит и пойдет на дело вместе со всеми.
Разве что оглушить ее, или крепко связать. Но это уже из области сказок.
Да, Вайсу невероятно повезло…
Малютка тогда еще не успела стать любовницей главаря. Говоря откровенно, он и сам не мог понять, зачем принял ее в шайку. Наверное, просто от удивления: не каждый день к разбойникам просятся графские дочки! Получается, эта глупышка в самом деле влюбилась в него без памяти, потеряла голову, раз решилась сбежать, порвав с семьей! Но он-то тут совершенно никаким боком, он при встречах не давал ей надежд, не допускал двусмысленных намеков. И уж точно не питал к ней нежных чувств, ни раньше, ни теперь: она выглядела недоразвитым подростком, а у него к тому времени был весьма солидный опыт в амурных делах, причем с самыми что ни на есть созревшими дамочками, в расцвете женской силы и красоты. По сравнению с ними хрупкая узкобедрая Малютка выглядела, как невзрачный полевой цветок на фоне пышной розы.
Красивая, хорошо развитая грудь – это прекрасно, но к ней должны прилагаться такие же красивые бедра и все прочее, что радует мужской взгляд…
Родственники Вайса согласились уплатить выкуп за его освобождение, естественно, не подозревая, что это ему не поможет: шайка приняла горе Одноглазого близко к сердцу, как свое собственное. В виновности рыцаря никто не сомневался, а его ли люди жгли заимку, убивали жену и дочку и прятали их трупы, или наемники – это уже мелочи, не меняющие сути дела.
Но родственники выставили категорическое условие: перед тем, как они отдадут деньги, их доверенный человек должен увидеть пленника живым и невредимым. Что же, это было весьма разумное требование, против него никто не возражал… Главное – получить выкуп, ради этого Одноглазый потерпит лишнюю пару суток! Тем сладостнее потом будет его месть, когда он доберется до рыцаря.
Кто же знал, что чертову Малютку так бесит это самое слово!
Он только-только прилег отдохнуть после обеда, едва успел сомкнуть глаза, как снаружи вдруг раздались громкие крики и ругань. Барон вскочил, будто вздернутый могучей рукой, схватил лежащий у изголовья меч и вылетел из своего угла пещеры, занавешенного суконным пологом, ничего еще не понимая, но уже охваченный недобрым предчувствием… И, выбежав со всех ног на поляну, растолкав сгрудившихся разбойников, закрывавших ему обзор, с первого же взгляда понял: предчувствие, увы, не обмануло, выкуп за Вайса растаял в туманной дали.
Рыцарь, лежа на спине, сдавленно хрипел и судорожно дергался, инстинктивно царапая землю связанными руками, закатившиеся глаза быстро стекленели. Жизнь уходила из него вместе с последними ударами сердца, выталкивающими кровь из распоротых сонных артерий.
Трюкач и Одноглазый крепко держали растрепанную, злую Малютку. На ее правой скуле быстро темнел, наливаясь лиловой густотой, синяк: кто-то приложил от души, не пожалев девичьего личика.
Если бы пленника зарезал мужчина, он тут же отрубил бы ему голову. Но виновницей оказалась девчонка! И это было так неожиданно, так потрясло его, Барона, что рука, уже потянувшая меч из ножен, замерла.
-Зачем?! – прорычал он одно-единственное слово, придя в себя.
Девчонка гордо вскинула голову. Ее глаза горели яростным, испепеляющим огнем.
-Этот хам назвал меня шлюхой! А я…
Многоголосый возмущенный рев тут же заглушил ее слова. Разбойники были вне себя от бешенства: из-за такой чепухи лишить их честно заработанных денег!
Он мог выхватить меч и зарубить ее на месте. Мог властно указать пальцем сначала на нее, потом на подходящую крепкую ветку, и через пару минут она повисла бы, корчась в муках удушья. В конце концов, мог вернуться в пещеру, равнодушно бросив: «Делайте с ней, что хотите!» Вот этот вариант понравился бы его людям больше всего, можно не сомневаться…
Вместо этого он, клокоча от ярости, не мигая, уставился ей в глаза. Мало нашлось бы храбрецов, выдержавших этот взгляд.
Она выдержала. И в эти секунды, показавшиеся вечностью, он увидел и прочел в ее глазах очень многое, то, чего никогда не доводилось видеть прежде, чем не могли похвастаться даже обладательницы восхитительно пышных бедер и божественно красивых попок… И в душе что-то дрогнуло, перевернулось.
Он повелительным жестом приказал Трюкачу и Одноглазому отпустить девушку, взял ее за руку и повел в свое убежище, чувствуя, как с каждым шагом его все сильнее охватывает жгучее, внезапно вспыхнувшее желание.
Разбойники, остолбенев, застыли на месте.
Вайс, еще раз судорожно дернувшись, затих. До него долетел последний, чуть слышный хрип…
Это было недавно, меньше года назад. А кажется, будто прошла целая вечность…
Барон усилием воли прогнал воспоминания, нахлынувшие в самый неподходящий момент. Он оглядел своих людей, прильнувших к земле за изгородью, потом напряг слух.
Где-то совсем недалеко в кустах переливчато зачирикала пичужка. И почти сразу ее пение перекрыл донесшийся со стороны караульной вышки звук, самый красивый и замечательный в мире: мощный, здоровый храп крепко спящего человека. В унисон ему, подхватывая и дополняя, раздался второй, еще более благозвучный…
Барону приходилось слушать игру музыкантов-виртуозов, заставлявших плакать от восторга даже самых черствых и равнодушных людей. Но никакая музыка не казалась ему столь восхитительной, как этот дуэт, которому оставалось звучать считанные минуты. Ни один лицедей, сколь бы талантлив он ни был, не смог бы воспроизвести такую точную имитацию храпа. Караульные действительно спали, крепко и беспробудно.
Значит, старина Трюкач, дай боги ему здоровья и прямую дорогу в рай, не подвел. Сонное зелье попало по назначению, путь в усадьбу Хольга был открыт.
Он всем сердцем надеялся на это, и все-таки не смог сдержать нервной дрожи. Руки и ноги предательски ослабли, на глаза навернулись слезы. Ему понадобилось сделать изрядное усилие, чтобы прийти в себя, и отбросить сразу две несвоевременные мысли.
Одна из них звучала так: «Теперь я – Пятый!»
У него хватило ума обуздать ликование. Сначала нужно довести дело до конца.
Вторая же взывала к остаткам благородства и великодушия: «Может, все-таки не убивать Трюкача…»
Но он быстро опомнился. Все решено, раз и навсегда. Когда на кону такие ставки, ни жалости, ни благородству нет места. В стае может быть только один вожак, иначе это не стая, а стадо…
Барон махнул рукой, подавая знак разбойникам, и первым перескочил через изгородь.
- - - - - - - - - - - - - - - - - -

Джервис осторожно, стараясь не разбудить, вытянул затекшую руку из-под головы спящей женщины. Гемма слабо охнула, пробормотала что-то неразборчивое, а потом вскоре снова раздалось легкое похрапывание.
Он невольно улыбнулся, глядя на нее с любовью и снисходительной жалостью. Как она бушевала совсем недавно, упрекая его в черствости, себялюбии, лживости, непорядочности, равнодушии, безразличии, неспособности понять тонкую женскую натуру и еще во многих других прегрешениях! И даже в том, что он не оправдывается, не возмущается, не жалеет ее, а специально молчит, чтобы еще больше разозлить и уязвить, то есть, ведет себя, как стопроцентный мужчина – это слово она буквально выдавила с усилием, произнеся его так, будто речь шла о чем-то неописуемо мерзком и гадком.
Дождавшись, когда Гемма окончательно выдохнется и умолкнет, испепеляя его яростным взглядом, он ласково улыбнулся и спокойно, уверенно произнес:
-Все сказала? А теперь послушай меня. Ты и права, и неправа одновременно…
Он говорил с безупречной вежливостью, не повышая голоса, не срываясь на крик, не прибегая к упрекам:
-Ты жалуешься, что устала притворяться, что тебе противно спать с ним. Любой нормальной женщине было бы противно! Но ты знала, что без этого не обойтись? Знала, и все-таки дала согласие. Тебя кто-нибудь заставлял, прибегал к угрозам, или, не дай боги, к насилию? Нет, ты пошла на это добровольно. Потому, что этого требовали наши общие интересы. В конце концов, лейб-медик не такой уж уродливый, еще не старый, не страдает постыдной болезнью… А ты думаешь, мне легко притворяться, с утра до ночи изображая скромного трактирщика? Легко выносить пьяные вопли и непристойные шуточки, вдыхать запах подгорелого бараньего жира, от которого меня просто мутит? Улыбаться всякому пьяному ничтожеству, терпеть брань: «Эй, Джервис, толстый боров, мать твою так-то и так-то, куда ты пропал с моим заказом, чтобы тебе лопнуть!» Одно мое слово – и эта мразь, оскорбившая меня, ползала бы в ногах, целуя башмаки и умоляя о прощении… А нельзя! Понимаешь, нельзя, наше время еще не пришло. Вот и терплю, стиснув зубы…
Его взгляд внезапно посуровел, в голосе зазвучали металлические нотки:
-Я, глава Семейства, терплю, а ты, значит, терпеть не можешь?! Да что ты о себе возомнила?!
Гемма испуганно вздрогнула, и он тут же, сбавив тон, ласково привлек ее к себе:
-Понимаю, девочка, ты просто устала… Прошу тебя, продержись еще немного! Ради меня, ради нашего дела.
Она долго плакала, уткнувшись мокрым лицом в его плечо, потом позволила себя успокоить, поначалу принимая его ласки с равнодушным, все еще обиженным видом, но вскоре позабыв и про обиду, и про равнодушие…
Честно говоря, ради экономии времени он охотно ограничился бы нежными поглаживаниями и такими же нашептываниями на ушко, но попробуй-ка, объясни это молодой и пылкой женщине, только-только разогревшейся и вошедшей в охоту! Волей-неволей пришлось совершить и все остальное, дабы не оконфузиться и не нанести ущерба своей репутации.
Никогда еще близость с женщиной не давалась с таким трудом, не отнимала столько сил! Конечно, его молодые годы остались далеко позади, но дело не только в этом, уж ему-то лейб-медик готовит правильные снадобья. Просто он ни на секунду не мог забыть, что именно сейчас, в ближайшие часы, должно решиться если не все, то очень многое. Именно сейчас присутствие Геммы, которой нельзя было рассказать правду, перед которой требовалось таиться, скрывая страшное волнение, было столь же нужно ему, как пресловутое пятое колесо телеге.
Говоря откровенно, она выбрала самое неудачное время, чтобы явиться к нему и уж тем более, устраивать сцены… Разумеется, она не знала и не могла знать этого. Но почему-то ни одна женщина никогда не подумает о том, что являться к мужчине без предупреждения, мягко говоря, не совсем правильно, что ее неожиданный приход может помешать, нарушить его планы.
А если даже и подумает – можно смело биться о заклад, что это не остановит ее и не смутит ни в малейшей степени… Если же она вне себя, если ее распирает от праведного гнева и должна разразиться буря, - какие, к демонам, у мужчины вообще могут быть планы! У него только одна-единственная святая обязанность: послужить громоотводом, стоически перенеся водопады слез и разящие молнии упреков.
И едва ли в подобную минуту найдется мужчина, который рискнет сказать: «Извини, дорогая, но мне некогда, у меня очень важные дела, ты не могла бы прийти в другой раз?» Поскольку при одном взгляде на нежное огнедышащее создание, внезапно возникшее на пороге, ему станет совершенно ясно: если он произнесет такие слова, одним богам ведомо, чем все закончится. Хорошо, если просто страшным скандалом, а может дойти и до кровоточащих царапин на лице, и даже до разбитой головы, если разъяренной дамочке подвернется под руку ваза или канделябр… О, святые угодники, какой болван додумался назвать женщин слабым полом?!
Джервис, сокрушенно покачав головой, подошел к окну, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить Гемму.
Заунывный крик стражника, в шестой раз за ночь извещавший жителей квартала, что их сон охраняют, раздался буквально несколько минут назад. До рассвета оставалось меньше двух часов. Соответственно, ровно столько же времени было и у Барона, чтобы осуществить свой план.
Если, дай боги, ему улыбнется удача, это будет просто грандиозный, неслыханный успех! Какая жалость, что такой умный, незаурядный человек должен умереть… Но так надо. Барон – всего лишь блестящий актер, и не более того. Он сыграет свою роль, насладится заслуженными овациями, а потом его уберут со сцены. Потому, что так требует сценарий, написанный им, Джервисом. Ведь судьбой всех актеров, и любимцев публики, и скромных статистов, распоряжается хозяин труппы. Невидимый и всемогущий. Такой, как он, глава Первого Семейства, играющий роль скромного, ничем не примечательного трактирщика, у которого не хватает денег даже на патент торговца второй гильдии…
Милостивые боги!!!
Он ждал этого момента, надеялся и верил, что он наступит, но все-таки волосы шевельнулись на голове, и сердце сначала замерло, а потом забилось с удвоенной силой и частотой.
В той стороне, где была усадьба Хольга, занималось зарево пожара. Джервис торопливо распахнул окно, высунулся в ночную темноту, придерживаясь руками за подоконник.
Высокие, пляшущие языки огня вздымались к небу. Даже издали было видно, что пожар охватил большую территорию.
Глава Первого Семейства еле сдержал громкий, ликующий крик, так и рвавшийся из груди. Молодец, Барон! Умница!! Гений!!!
Он устроит так, чтобы тело Барона не зарыли где-то на безлюдной пустоши, тайком, как исстари обходились с трупами особо опасных преступников, а отдали родственникам для погребения, и закажет самую пышную панихиду по нему. Не пожалеет денег на лучший гроб из самого редкого и дорогого дерева. Распорядится, чтобы на всем пути от храма, где будут отпевать новопреставленного раба божьего, до вырытой могилы, разбрасывали охапки самых красивых цветов…
Только, само собой, все это будет сделано не от его имени. Альфар сказал истинную правду: нельзя допустить даже намека на то, какую роль в смерти Хольга сыграли Четыре Семейства.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Люди Барона старались резать проволоку как можно осторожнее, но она все-таки лопалась с таким громким, дребезжащим звоном, что если бы караульные не были сморены сонным зельем, а просто уснули, они непременно бы пробудились.
Но не было ни грубых окриков, ни шума поднимаемой тревоги. Лишь по-прежнему звучал громкий, рокочущий храп двух ничего не подозревавших людей, съевших добрую порцию горячей похлебки с приправой, не предусмотренной никакими рецептами…
Последняя колючая струна, лопнув с особенно пронзительным и жалобным звуком, бессильно упала вниз, и ее сразу же оттащили в сторону, освобождая проход. Кто-то в темноте громко охнул, видимо, поранив руку об острые, как бритва, шипы, и высказал все, что думает об этой самой проволоке и о человеке, который ее придумал.
При иных обстоятельствах Барон подозвал бы к себе болтуна и без лишних слов врезал бы ему по зубам, чтобы напомнить о выдержке и дисциплине. Но сейчас он даже не взглянул на него, потому, что с другой стороны ворот послышался тихий свист, а затем - приглушенный лязг и скрежет: кто-то пытался вынуть из железных гнезд тяжелый дубовый брус.
Этим человеком мог быть только Трюкач.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Граф стоял на верхней ступени невысокой лестницы, ведущей от аллеи к главному входу в дом. Он был облачен в легкий, но надежный панцирь, украшенный изящной чеканкой, который был сделан лучшими мастерами-оружейниками Эсаны. Увы, несмотря на все старания собственных мастеров, вельские панцири были тяжелее и грубее с виду. Они с грехом пополам могли устроить небогатого эсквайра или рыцаря, вынужденного экономить на всем, чтобы обзавестись полным комплектом доспехов, но не такого человека, как Хольг.
Зато кольчуги у имперских оружейников получались очень хорошие – легкие, прочные и удобные…
Поверх панциря, чтобы не замерзнуть, граф надел плащ, подбитый волчьим мехом, капюшон которого надвинул на голову. Шлем, тоже эсанской работы, был пристегнут к поясу: Хольг собирался надеть его в самый последний момент, когда злодеи уже войдут в усадьбу.
Собственно говоря, в доспехах не было особой нужды: граф вовсе не собирался лично вступать в схватку с разбойниками, отщепенцами и отбросами общества. Это не господское дело, любой потомственный дворянин опозорил бы и себя, и свое родовое имя, скрестив меч с подобными прохвостами. На то есть стражники, но и у них, благодаря его плану, дело не дойдет до рукопашной. Хольг надел панцирь только из разумной предосторожности, на тот случай, если у кого-то из разбойников окажется метательное оружие: праща, лук или арбалет.
Послышались легкие, осторожные шаги: к графу приблизился новый сотник.
-Все сделано, как я приказал? – спросил Хольг.
-Все, ваше сиятельство.
-Арбалетчики и лучники?
-Заняли позиции, ваше сиятельство.
-И на вышке тоже?
-Конечно, ваше сиятельство. Там, правда, места почти не осталось, из-за тех двух, ну да ничего, потерпят…
-Вы их предупредили, чтобы лежали тихо, как мыши?
-Предупредил, ваше сиятельство.
-Ну, что же… О боги, поскорее бы все закончилось!
Гумар, почуяв возбужденное волнение господина, тихо сказал:
-Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство. Придут, окаянные, никуда не денутся! Сердцем чую, что придут. Дожидаются, чтобы порошок подействовал наверняка.
-Как мой сын? – таким же тихим голосом спросил Хольг.
-Спит, ваше сиятельство. Ваш секретарь сидит у его изголовья.
Граф усмехнулся, вспомнив веселую сцену, разыгравшуюся несколько часов назад.
Секретарь Робер безумно любил рыцарские романы, поглощая их в неимоверных количествах, поэтому порой не в силах был отличить житейскую реальность от книжной фантазии. Слушая графа, бедняга отчего-то решил, что господин намерен лично сойтись в поединке с главарем шайки злодеев, дерзнувшей посягнуть на усадьбу, а ему, Роберу, отведет почетную роль второго участника: должен же быть у разбойничьего вожака свой собственный секретарь, или, в крайнем случае, помощник! Бледный трясущийся человечек чуть ли не на коленях умолял освободить его от столь высокой чести, поскольку он никогда не держал в руках никакого оружия, кроме ножичка для очинки перьев, да к тому же миролюбив и с детства не выносит вида крови. Хольг сначала нахмурился, не сразу поняв, в чем причина странного поведения секретаря, а потом, разобравшись, смеялся до слез и заверил, что вовсе не хочет подвергать Робера такому суровому испытанию, для него есть задание по силам.
Само собой, мальчика не станут будить. Зрелище, которое разыграется во дворе усадьбы, не для детских глаз…
Ночную тишину нарушал только храп мертвецки пьяных слуг, хоть и приглушенный изрядным расстоянием, но звучащий вполне разборчиво. Больше не раздавалось никаких посторонних звуков: не было слышно ни шороха, ни лязга оружия, ни самого тихого разговора.
Издалека снова донесся протяжный, чуть слышный крик караульного стражника: «Спите спокойно, добрые люди, ваш сон охраняют!» Четыре часа пополуночи.
И почти сразу же от ворот донесся негромкий свист.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Вход в усадьбу открывался медленно, словно с неохотой. Хорошо смазанные петли почти не скрипели, но все-таки он инстинктивно напрягся, ожидая резкого окрика с караульной вышки. Точь-в-точь, как пару минут назад, когда его люди резали проволочное заграждение.
И снова окрика не последовало. Вместо него продолжал звучать благословенный двухголосый храп.
Этим стражникам повезло, они ничего не узнают и не почувствуют. Смерть во сне – божья милость.
И другим стражникам тоже повезло. Всем, кроме того, чернобородого… Может, все-таки шепнуть на ухо Одноглазому, чтобы и его тоже прирезали, будто бы впопыхах, в темноте… Конечно, Малютка будет вне себя от бешенства, но не всегда же ей потакать!
Впрочем, это немного подождет, сейчас надо решить самый неотложный вопрос…
Трюкач, распахнув тяжелые створки, вышел им навстречу.
-Где вас демоны носили, ребята? - ухмыляясь, веселым, звенящим от нервного напряжения шепотом спросил он. - Уж думал, не придете!
Разбойники хорошо помнили строжайший приказ о соблюдении тишины, но сдержаться было просто немыслимо. К счастью, все обошлось нестройным и довольно тихим гулом, в котором смешались самые разные чувства: от радостного одобрения до обожания, граничащего с религиозным экстазом.
Восторженно завизжала (слава богам, вполголоса) даже Малютка. И Барон сразу загасил слабенький, едва заметный огонек сомнения и жалости, снова затеплившийся в груди.
Трюкач сыграл свою роль и теперь должен уйти со сцены. В стае может быть только один вожак. И его самка должна принадлежать только ему – и на деле, и в мыслях. Иначе это не стая.
Сердитым шепотом он потребовал порядка, дождался тишины и приказал, сопроводив свою команду повелительным жестом:
-Начинайте!
Три десятка людей, сорвавшись с места, быстро устремились в проход. Трюкач почему-то задержался рядом с ним, но это было только к лучшему…
-А ты чего ждешь? - с притворной строгостью прошипел Барон Малютке.
Она удивленно взглянула на него, но, не споря, последовала за другими.
-Ну, вот… - вздохнул Барон, когда последний бегущий миновал его, и у ворот остались только они с Трюкачом. - Прости!
Это слово еще не успело сорваться с губ, когда распрямившаяся рука направила острие кинжала в нужную точку.
Барон не оплошал, удар был хорошо рассчитан. Но отточенное лезвие встретило не живую плоть, а твердую преграду.
Раздался металлический лязг. Трюкач качнулся, и его лицо исказилось – но не в предсмертной агонии, а от испуга и лютого бешенства. И в следующую секунду, яростно закричав: «Сукин сын!», он ударом ноги с такой силой отшвырнул остолбеневшего, растерянного Барона, что главарь шайки, влетев в открытые ворота, не удержал равновесие и покатился по земле.
Наверху, на сторожевой площадке, что-то громко щелкнуло, и вспыхнул факел. Барон, поднимаясь, отчетливо разглядел двух стражников, вовсе не похожих на людей, чудом стряхнувших сонное оцепенение. Они стояли, выпрямившись во весь рост, и выглядели вполне бодрствующими, а двухголосый заливистый храп продолжал звучать по-прежнему.
В первую секунду Барону показалось, что он сходит с ума, но злорадная ухмылка Трюкача, стоявшего по ту сторону ворот, объяснила все без слов, с беспощадной ясностью… Он со всей своей шайкой угодил в западню.
В следующее мгновение факел, описав дугу, полетел к подножию вышки, и тотчас исчез в ревущем огне, который взметнулся вверх невероятно жарким и мощным столбом, перекрыв спасительный выход. Почти сразу у самой стены усадьбы, справа и слева от ворот, тоже вспыхнуло пламя. Оно побежало длинными трепещущими лентами по обе стороны аллеи, осветив людей в белых налобных повязках – растерянных, застигнутых врасплох, сбившихся в кучу перед внезапно открывшимся препятствием…
Через считанные секунды гигантский замкнутый четырехугольник бушующего огня превратил ночь в день. А потом засвистели стрелы…
- - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Глубокий ров, вырытый графскими стражниками и слугами, тянулся вдоль границ прямоугольного участка, длиной в шестьдесят шагов и шириной в тридцать, размеченного таким образом, чтобы одной из его меньших сторон служила стена усадьбы. Извлеченную землю насыпали так, что сразу за рвом образовался невысокий, но довольно крутой вал. Затем по всей длине гребня вала вкопали заостренные колья, доходившие до груди рослому человеку.
За воротами, на весь их проем, также выкопали широкую и глубокую канаву.
В обычных условиях эта работа заняла бы не меньше суток, но люди графа, подгоняемые хорошо дополняющими друг друга стимулами: ненавистью к разбойникам, страхом перед господином и ожиданием обещанной награды - управились с ней за двенадцать часов. Потом, немного передохнув, они принялись заполнять ров и канаву, забивая их вперемешку охапками сухой соломы и вязанками хвороста. К двум часам пополуночи и с этим делом было покончено, после чего растопку полили горючей смесью, лично изготовленной Хольгом. Графскому повару оставалось только оплакивать свое лучшее оливковое масло, безжалостно конфискованное по приказу его сиятельства и пошедшее на приготовление основы…
Почти четверть смеси ушла на ту самую канаву перед воротами, поскольку ее невозможно было дополнить ни валом, ни вкопанными кольями, и единственной преградой для злодеев могла быть только сила огня. Остальные три четверти аккуратно, маленькими порциями, разлили по всей длине рва, стараясь не пропустить ни одного участка.
«Смесь сохранит свою полную силу под открытым небом не менее шести часов, если, конечно, не будет дождя…»
Боги услышали его молитвы, и ни одна капля не пролилась с небес на землю. И теперь граф видел: покойный алхимик сказал правду, волшебная смесь сработала великолепно, даже самые маленькие ее количества производили потрясающий эффект. Растопка загоралась мгновенно, выбрасывая высоко вверх языки невероятно жаркого, мощного пламени.
Хольг торопливо сбросил плащ, надел шлем, жестом приказал сотнику следовать за ним, и начал спускаться по лестнице, не отрывая взгляда от картины, представшей его глазам.
Внутри огненной ловушки, спотыкаясь, налетая друг на друга, метались обезумевшие от страха люди с белыми повязками на головах. Их лица, искаженные злобой и отчаянием, в неверном свете огня казались неестественно желтыми; в руках блестело оружие – мечи, топоры, кинжалы. Как с невольным облегчением отметил граф, ни луков, ни арбалетов у них не было.
Хольг не был трусом, но разумная осторожность – одна из главных добродетелей любого человека, а уж тем более, будущего Правителя…
Один разбойник, молодой высокий парень с небольшой, аккуратно подстриженной бородкой, вел себя, как предводитель: не поддавшись смятению, пытался успокоить своих людей, что-то кричал, размахивая руками, но его не было слышно из-за рева бушующего огня и воплей обезумевших от страха злодеев. И тут за дело принялись стрелки…
С такого расстояния не промахнулся бы даже ребенок. Первым рухнул на землю тощий, жилистый мужик с черной повязкой на правом глазу, пораженный в сердце. Сначала он медленно качнулся, удивленно глядя единственным уцелевшим глазом на короткое оперенное древко, торчавшее из груди, затем упал вниз лицом, нанизав себя на стрелу, как на вертел, и жало наконечника выскочило у него из спины меж лопаток. Сразу за ним свалились еще двое, потом еще и еще… Разбойники, окончательно обезумев, заметались вдоль огня, тщетно стараясь отыскать хоть крохотную лазейку, но беспощадное обжигающее пламя отбрасывало их прочь, а стрелы продолжали собирать свою кровавую дань.
Граф, торопливо приближаясь ко рву, крикнул Гумару:
-Передайте стрелкам мой приказ: вожака не трогать! Того, что с бородкой! Похоже, это и есть Барон, он нужен мне живым.
Сотник метнулся в сторону. Разбойники тем временем попытались прорваться обратно через ворота, но там бушевал гораздо более сильный огонь, а со сторожевой площадки тоже полетели стрелы. Два лучника Хольга, которые были вне себя от злости из-за того, что пришлось несколько часов пролежать рядом с мертвецки пьяными, храпящими болванами, дыша исходившим от них перегаром и терпя боль в сведенных судорогой мускулах, теперь сполна отвели душу, выбирая цели по вкусу.
Граф приблизился к ограде так близко, как только позволял жар от огня. Его охватил буйный, ликующий восторг. Хольгу приходилось разить врагов собственной рукой, и ему было хорошо знакомо пьянящее упоение кровью. Но никогда прежде это не доставляло такой радости.
Он смотрел, как стрелы впиваются в тела разбойников, и чувствовал наслаждение, граничащее с экстазом. Жалкие ничтожества, слизняки! На кого посмели покуситься, чью жизнь задумали оборвать! Так подыхайте же, подыхайте, как крысы в ловушке!
То ли Гумар успел передать приказ, то ли стрелки инстинктивно почувствовали волю графа, но разбойничий предводитель в зеленой куртке оставался невредимым, будто заговоренный. Стрелы проносились мимо, не задевая его, а жалкая кучка еще живых разбойников редела на глазах. Кто-то в панике бросался на землю, стараясь укрыться за телами мертвых товарищей, кто-то бешено вращал мечом, тщетно надеясь отразить летевшую со всех сторон смерть. Один разбойник, отшвырнув оружие, упал на колени и с мольбой протянул вперед руки, что-то выкрикивая… Так, на коленях, он и умер, получив три стрелы почти одновременно.
К вожаку, видимо, ища защиты, прижался низенький щуплый паренек, совсем еще мальчишка. В широко раскрытых глазах, устремленных прямо на графа, застыл смертный ужас, смешанный с какой-то безумной надеждой. Парню страстно, беспредельно хотелось жить – граф прочитал его мысли с такой же легкостью, как если бы они были написаны на пергаменте. Наверное, с таким же ужасом и надеждой смотрят приговоренные к смерти на дверь камеры, когда в ее замке с лязгом проворачивается ключ.
Не колеблясь, Хольг повелительным жестом подозвал к себе ближайшего арбалетчика. Значит, змееныш хочет жить. А те, кого он убивал, разве не хотели?! Это теперь он маленький, глупый и беспомощный. Перед своими жертвами, наверное, представал совсем другим… Сколько ему лет – шестнадцать, семнадцать? Пора бы уже соображать, что к чему. Хотя бы на детском уровне: убивать и грабить очень нехорошо. А если даже такого соображения нет, тогда, во имя всех святых, какое право он имеет осквернять своим присутствием землю?!
Граф, усмехнувшись, отдал приказ арбалетчику, и короткая тяжелая стрела с гудящим щелчком отправилась в полет. Парень дернулся, инстинктивно попытавшись схватиться за древко, торчащее из горла, и медленно осел вниз.
Дикий крик разбойничьего предводителя чуть не перекрыл рев пламени. Вожак уставился на Хольга с такой лютой, убийственной ненавистью, что граф невольно вздрогнул и потянулся к рукояти меча.
«Младший брат, что ли?» - недоуменно подумал он.
И тут кто-то сильно дернул его за рукав. Он неожиданности и испуга Хольг чуть не подскочил, а сердце, на секунду замершее, бешено заколотилось о ребра. Не будь на его голове шлема, волосы могли встать дыбом.
-Папочка!
Потрясенный граф, оглянувшись, увидел сына. Мальчик, прибежавший сюда босиком, в одной ночной рубашонке, красный от обиды и возмущения, чуть не плакал. В руках он сжимал свой игрушечный арбалет, взведенный и снаряженный тупоконечной стрелой, а его большие, всегда печальные глаза сверкали от гнева.
-Папочка! Ты же обещал мне! Обещал!!!
Граф успел только подумать: «Куда смотрел идиот Робер?!» В следующую секунду, подхватив с земли короткое копье, оброненное кем-то из убитых разбойников, вожак испустил хриплый, яростный вопль, в котором уже не было ничего человеческого, и бросился к нему. Прямо через бушующий огонь.
В черное небо взлетел целый сноп искр. Взметнувшийся язык огня в одно мгновение спалил все волосы на голове злодея, уничтожил бородку, усы, брови и ресницы. Загорелась одежда, омерзительно запахло паленым мясом. Вожак, истошно воя, повис всей тяжестью на ограде, и несколько кольев, не выдержав, подломились. Живой факел грузно шлепнулся на кучу рыхлой земли, завертелся, сбивая пламя…
Арбалетчик, шепча молитву трясущимися губами, торопливо крутил рукоятку ворота, натягивая толстую тугую тетиву.
Вожак поднялся и, спотыкаясь, как пьяный, двинулся к графу.
Хольг никогда не был трусом. Но сейчас он застыл на месте, словно парализованный. Зрелище, представшее его взгляду, было столь ужасным, что графа чуть не стошнило. Не отрываясь, он смотрел на кусок обугленного, кровоточащего мяса, которое минуту назад было человеческим лицом. Ненавидящий взгляд глаз, каким-то чудом уцелевших, буквально пригвоздил его к месту.
-Стреляйте! Стреляйте же, олухи! – кричал он, но ни одна стрела не просвистела в воздухе.
Графу только казалось, что он кричит. На самом деле из его горла вылетал слабый, чуть различимый шепот, и стрелки, естественно, ничего не слышали.
А почему они сами не стреляли – боги ведают. То ли точно так же были парализованы страшным зрелищем, то ли по-прежнему соблюдали приказ господина: брать вожака живым. А может, просто боялись попасть в графа или его сына…
Но приказ все же был услышан. Дрожащий от страха мальчик вскинул свое оружие и, зажмурившись, с пронзительным криком потянул спусковой крючок. Тонко прозвенела тетива, и деревянная тупоносая стрела ударила разбойника прямо в обожженный лоб.
Вожак взвыл от ярости и боли так, что у графа заложило в ушах, и, повернувшись к ребенку, занес копье.
Стряхнувший оцепенение Хольг потянулся заслонить сына, но его опередили. Гумар, выскочив из темноты, в отчаянном прыжке успел отбросить мальчика в сторону.
Через долю секунды наконечник копья с чудовищной силой ударил сотника в грудь. И сразу же раздался гулкий хлопок спущенной тетивы: арбалетчик, наконец-то приведший оружие в готовность, почти в упор выпустил в разбойника стрелу.
Вожак, закатив глаза к небу, пошатнулся, сделал несколько заплетающихся шагов и рухнул навзничь.
Со всех сторон, громко стуча подкованными сапогами, мчались стражники:
-Ваше сиятельство!!! Вы целы?! А что с молодым графом?..
Хольг, чувствуя противную слабость во всем теле, повернулся к сыну. Мальчик, поднявшийся на ноги, был белее простыни. Его губы мелко тряслись, в расширенных глазах, неотрывно смотрящих на Гумара, застыл ужас.
Сотник неподвижно лежал на спине, широко раскинув руки.
Имперские оружейники делают очень хорошие кольчуги. Именно поэтому Трюкач, надевший ее под куртку, не получил даже царапины. Но никакая кольчуга не спасет от удара копья, нанесенного человеком, чью силу, и без того немалую, удесятеряет жгучая, беспредельная ненависть…
Острый узкий наконечник, пробив кольчужные кольца, глубоко вонзился в грудь Гумара, на ладонь ниже правой ключицы.
Хольг отчетливо расслышал, как стучат зубы сына. Мальчика колотил нервный озноб.
Он поспешно потянулся к ребенку, чтобы обнять и успокоить. Но не успел. Малыш, страшно закричав, упал и забился в припадке.

- - - - - - - - - - - - - - - - -
Лейб-медику Араду стоило большого труда сохранять спокойствие: настолько смешно выглядел Ригун, смущенный донельзя, растерянный и покрасневший, будто мальчишка, застигнутый за каким-то нехорошим поступком.
-Осмелюсь напомнить, я настоятельно рекомендовал… э-э-э… не допускать столь долгого воздержания, заботясь о вашем драгоценном здоровье, но вам, пресветлый Правитель, было угодно не прислушаться к моим словам. Я даже имел несчастье навлечь на себя ваш гнев.
-Ох, к чему вспоминать это! Что было, то было… Лучше скажите, что же теперь делать?
-Должен признаться: после ваших ответов, пресветлый Правитель, я уже не столь уверен в быстром и легком излечении. Знаете ли, репродуктивная функция – такая тонкая вещь…
-Репро… что? – дрожащим голосом переспросил Ригун.
Арад, героическим усилием одолевший смех, так и просившийся наружу, склонился к уху Правителя и что-то прошептал.
-А-а-ааа, вот о чем речь… Продолжайте, пожалуйста!
-Так вот, пресветлый Правитель, чем старше человек – а вы, к сожалению, уже далеко не юноша, как, впрочем, и я! – тем опаснее для этой самой функции слишком долгие перерывы. Дело может дойти даже… ну, вы понимаете…
-Святые угодники! – простонал Ригун, закатив глаза, полные панического ужаса.
-Ну, что вы, пресветлый Правитель, не надо отчаиваться! Скорее всего, это просто досадное стечение обстоятельств: к вышеуказанной причине добавилась усталость, сильное нервное перенапряжение… Ведь государственные заботы и хлопоты так утомительны, особенно для человека уже не первой молодости! Если дело именно в этом, то все поправимо, надо только несколько дней принимать успокоительные и укрепляющие лекарства.
-Уф! – с нескрываемым облегчением выдохнул Правитель, утирая батистовым платком взмокшее лицо.
-Правда, с другой стороны… - скорбным голосом протянул лейб-медик.
-Что?!
-Может быть, это не просто стечение обстоятельств… Может, поражение функции приняло необратимый характер.
-О боги!
На Правителя было жалко смотреть. Лейб-медик внезапно ощутил острый укол совести: как можно запугивать нервного, мнительного человека?
Но отступать было некуда. Тому, кто связался с Четырьмя Семействами, выбирать не приходилось. Звание лейб-медика почетно, но жалованье вовсе не так велико, как думают многие. А он уже привык к роскоши и не сможет без нее обходиться…
Впрочем, он-то, может быть, и сумел, но Гемма – ни за что! Хвала богам, он не глуп и не тщеславен, как многие мужчины его возраста, имеющие молодых любовниц. Совершенно ясно: она будет спать с ним лишь до тех пор, пока он в состоянии щедро одаривать ее деньгами, нарядами, украшениями… Надо отдать ей должное, красотка пока ведет себя безупречно, не зарывается, лишнего не просит. Но и оскудения не потерпит, есть уровень, ниже которого опуститься нельзя, иначе Гемма очень быстро найдет другого мужчину, богаче и щедрее.
А это будет слишком тяжело вынести: он уже привык к ней. К ее глазам – бездонным, завораживающим, к ее ласкам – сводящим с ума, делающим его безвольным, послушным, готовым на все… Пусть все это фальшиво, пусть Гемма не любит его (чтобы избавиться от иллюзий, достаточно хорошенько всмотреться в зеркало) – она должна быть рядом, должна принадлежать только ему. А для этого нужны деньги, много денег!
Как тут было устоять? Тем более, человек, предложивший ему сотрудничество от имени Четырех Семейств, вроде бы не требовал ничего дурного, ничего, идущего вразрез с врачебной клятвой: только сообщать обо всем, что касается здоровья Правителя… Главы Семейств – такие же добрые подданные, такие же искренние патриоты Отечества, им не безразлична судьба Империи.
Монеты с профилем его самого важного пациента блестели так заманчиво, были так близки – только протяни руку. Он позволил себя убедить и согласился. А через некоторое время ему стал ясен смысл горькой поговорки: «коготок увяз – всей птичке пропасть»…
-Надо надеяться на лучшее, пресветлый Правитель, - голосом адвоката, утешающего приговоренного к смерти тем, что можно еще подать прошение о помиловании, сказал лейб-медик. - Я приготовлю особую микстуру, она должна помочь.
- - - - - - - - - - - - - - - - -
-Значит, разбойники придут этой ночью?
-Должны прийти, сынок, они ведь не знают, что их лазутчик оказался в плену и все рассказал. Злодеи думают, что наши люди будут спать, сморенные сонным зельем…
-И тогда они убили бы нас? Так же, как мамочку?
Голос малыша, задрожав, прервался.
Граф поспешно обнял сына, прижал к груди.
-Не бойся, дорогой. Мы сами их убьем. Они получат по заслугам!
Хольг никому не смог бы объяснить, почему вдруг открыл ребенку правду. То ли недетские слова сына: «папочка, не обманывай меня» так подействовали, то ли вспомнил, что его шестилетний малыш – будущий граф, ему предстоит соприкоснуться не только со светлыми сторонами жизни, но и с темными, не только награждать, но и карать. А если богам будет угодно, судьба вознесет его еще выше… Как бы там ни было, он сначала велел гувернантке выйти, чтобы не охала и не причитала от страха, а потом откровенно рассказал сыну о готовящемся нападении на усадьбу, умолчав лишь о вещах, запретных для ушей малолетнего наследника. Например, при каких обстоятельствах сонное зелье могло попасть в котел с похлебкой для стражников и слуг…
-Вот видишь, сынок, я от тебя ничего не скрываю, у нас получился мужской разговор! – пошутил он, стараясь ободрить малыша. – Ты ведь тоже мужчина, правда? Храбрый и серьезный? Уверен, ты не боишься!
-Я не боюсь, папочка! – тихим, но твердым голосом отозвался сын.
-Вот и замечательно! А теперь я должен идти, проследить, чтобы все было сделано, как надо. Злодеи попадут в ловушку, мы отомстим им за твою маму, ни один не уйдет живым! Файна всю ночь просидит рядом с тобой, тебе не будет страшно.
-Файна сама испугается, папочка! Она хорошая и добрая, но трусиха.
Граф улыбнулся.
-Ладно, я пришлю к тебе своего секретаря Робера. Он тоже не храбрец, но все-таки лучше Файны!
-Хорошо, папочка.
-Спокойной ночи, дорогой…
Граф осекся, мысленно обозвав себя не самыми лестными словами. После того, что он наговорил ребенку, какой уж тут покой! Взрослый человек, и тот глаз бы не сомкнул, вздрагивая от малейшего шороха.
Все-таки присутствие секретаря, наверное, успокоит сына…
-Подожди, папочка! Раз у нас мужской разговор, ты можешь выполнить мою просьбу?
-Какую просьбу, сынок?
-Прикажи Роберу, чтобы он разбудил меня, когда они придут.
-Зачем? – удивленно спросил Хольг.
Мальчик несколько секунд молча смотрел на него. Потом чуть слышно произнес:
-Я хочу видеть, как их убивают.
-Сынок! Ты что говоришь?!
Мальчик сверкнул глазами, став удивительно похожим на своего покойного деда.
-Я хочу это видеть! – упрямо повторил он. – Ведь они убили мамочку.
- - - - - - - - - - - - - - - - -
Люди Хольга были хорошо вышколены и про приказ господина не забывали. Но, святые угодники, как же им хотелось ругаться во все горло! Перенести двух мертвецки пьяных людей от задней лужайки к сторожевой вышке – пара пустяков, а попробуй-ка поднять их наверх, по узкой крутой лестнице…
-Целый бочонок высосали, твари! - с неприкрытым возмущением прошептал один из стражников, держащий за ноги младшего конюха. - Как только влезло! И ведь не бурду какую-нибудь, не кислятину! Даю голову на отсечение, такое вино не всякому дворянину по карману.
-Ты-то откуда знаешь? - зло прохрипел его напарник, осторожно нащупывая ногой очередную ступеньку.
-А я пальцем изнутри провел, и облизал. Милостивые боги, какой вкус, какой аромат! И было бы кому, а то этим… За что, за какие заслуги?!
-Тебя забыли спросить… Тьфу, все руки оттянул, кабан проклятый! Ему хоть бы хны, третьи сны видит, а нам – надрываться!
Словно почуяв, что речь идет о нем, младший конюх дернулся, причмокнул губами и захрапел особенно громко, с рокочущими переливами.
-У-у-у, зараза!!! - прошипел стражник, с трудом удержав выскальзывающее тело. – Его бы не на руках, на веревке втаскивать!
-Да с петлей-удавкой… - охотно подхватил напарник, державший ноги. - А удавку – на шею! Сам бы накинул, с великой охотой…
-Гляди, как бы тебе не накинули! - негромко и в меру сердито прикрикнул вынырнувший из темноты Трюкач. - Делайте, что приказано, а языки держите за зубами!
- - - - - - - - - - - - - - - - - -
Входить в лабораторию, где граф проводил свои алхимические опыты, мог только дворецкий. Любому другому это было строжайше запрещено, под страхом самого тяжкого наказания.
Дверь лаборатории всегда надежно запиралась: когда граф отсутствовал, на большой висячий замок с толстой стальной дужкой, когда работал – на внутренний засов. Иногда, если Хольгу требовался помощник, вместе с ним находился Ральф, и тогда именно он затаскивал в помещение уголь, свинцовые слитки, корзины с туго завязанными мешочками и пакетами, бутыли с разными жидкостями, - все, что приносили слуги по списку, заранее составленному господином, оставляя у двери. А когда дворецкого не было, эту черную работу, не гнушаясь, выполнял сам граф.
Если бы другие члены Тайного Совета застали его за столь позорным занятием, к прозвищам «чернокнижник», «ученый сухарь» и «торгаш» наверняка добавилось бы еще одно, самое оскорбительное: «плебей». Чтобы высокородный дворянин собственными руками переносил тяжести! О боги, до чего докатилась Империя…
Но мнение членов Совета, большую часть которых он втайне ненавидел и презирал, а меньшую – терпел со снисходительным равнодушием, графа никогда не интересовало. Истинно великий человек не обращает внимания на то, что о нем думают и говорят разные ничтожества. Так наставлял его покойный отец, готовя к высокому предназначению.
Хотя бывший граф Хольг давно уже находился в лучшем мире, его сын по-прежнему благоговел перед памятью родителя, воспринимая любое слово покойного, как цитату из Священной Книги. И потому каждую ночь, отходя ко сну, повторял клятву, данную умирающему отцу: осуществить предназначение, достойное их рода, даже если на это уйдет вся жизнь… Если же, несмотря на все усилия, ему не удастся исполнить волю батюшки, то, в свою очередь, передать ее перед смертью собственному сыну.
А если и сын не добьется успеха, то за дело примется внук… Рано или поздно, но очередной граф Хольг обязательно увенчает чело гладким золотым ободком – короной Правителей. И в Империи начнется новая эра – порядка, процветания и добрых нравов. Правители из рода Хольгов будут во многом похожи на Норманна, только не станут повторять его ошибок. Совершенно ни к чему расписывать до мелочей каждый шаг высокородных дворян, каждую подробность их личной жизни. Особенно то, что касается интимных вопросов…
Граф, сидевший за длинным дубовым столом, заставленным бутылями, ретортами, тиглями, ступками для растираний и прочей посудой, без которой не может обойтись ни один уважающий себя алхимик, медленно повернулся к стене, на которой висели портреты родителей.
Он был как две капли воды похож на отца, вот только глаза достались от матери. Нынешний Хольг тоже приводил людей в трепет, если был обуян гневом, но этот трепет был лишь бледной тенью ужаса, который охватывал человека, имевшего несчастье разъярить покойного родителя и встретиться взглядом с его бешеными, обжигающими глазами. Беднягу словно пронзали два светло-серых клинка, безжалостно вытаскивающие на свет божий все самое укромное, потаенное… Даже невиновный чувствовал панический страх; тот же, кто знал за собою грехи, готов был упасть навзничь, закрыв голову руками, чтобы спастись от этого ужасного взгляда.
Как, наверное, было тяжело матери! Ведь ей тоже случалось переносить приступы его гнева… И если тот, кому выпало рассердить батюшку, мог в крайнем случае спастись бегством, а потом просто не попадаться ему на глаза, если был дворянином, или хотя бы получить горькое утешение от мысли, что таков закон и граф в своем праве, если принадлежал к низшим сословиям, то ей приходилось хуже всех. Благородная дворянка, дочь барона, прекрасно образованная, с безупречными манерами – и оказалась в полной власти мужа-деспота…
Хольг боготворил отца, но того, как он обращался с матерью, простить ему не мог. На всю жизнь в память врезался постоянный испуг в ее чудесных глазах. Это было единственное, что оскверняло память об отце, единственное темное пятно на ослепительно светлом фоне, не дававшее забыть, что и у самых великих людей есть недостатки. Интересно, доходил ли отцовский гнев до того, что он поднимал на нее руку? Законы Норманна допускали это, правда, с целым рядом существенных оговорок. Неужели отец мог решиться…
Глядя на портрет матери, всматриваясь в ее глаза (художник обладал блестящим талантом, безошибочно передав состояние души красавицы графини), глаза затравленного существа, не знающего, чего ждать в следующую секунду, ласки или удара, он снова и снова отвечал на свой вопрос утвердительно. Не только мог, но и наверняка решался, и далеко не один раз... О боги, как же это отвратительно!
При этом отец, не раздумывая, рискнул бы жизнью, чтобы отвести от матери малейшую угрозу. Он всем сердцем любил ее, но это не мешало ему искренне считать жену такой же безраздельной собственностью, как и свою любимую скаковую лошадь. Да, он именно так сказал однажды сыну:
-Запомни, любая женщина – как лошадка чистых кровей. На нее нельзя жалеть денег, ее надо холить и лелеять, но, упаси боги, ни в коем случае не распускать! Чуть заартачится – натягивай поводья, дай понять, кто хозяин. А надо будет, и пришпорь, и ожги хлыстом!
Это были единственные его слова, с которыми сын согласиться не мог.
Вот потому-то Хольг еще подростком дал себе слово: у него все будет по-другому. Его собственная жена никогда не узнает, что такое обжигающий удар хлыста, оплеуха, даже просто грубое слово, в ее сердце не поселится страх, в глазах не возникнет испуг. Он окружит ее заботой, нежностью, беспредельной любовью, и они будут счастливы.
Беспредельной любовью… О, идиот, трижды идиот!!!
Граф мучительно застонал, стиснув кулаки.
Перед глазами снова замелькали окровавленные прутья, послышался пронзительный свист и приглушенные, чавкающие звуки ударов, когда они влипали в разодранную до мяса плоть. А в ушах набатным звоном гремели слова проклятой кухарки: «я не монашка, мне мужик нужен…»
Те же самые слова, которые сказала ему собственная красавица жена. Прикрытая лишь разметавшейся гривой золотистых волос, стоя на коленях над бездыханным телом любовника - прыщавого мальчишки секретаря…
- - - - - - - - - - - - - - - - - -
-Плотнее, ребята, плотнее! - скомандовал Гумар. - Хорошенько утрамбовывайте, не ленитесь.
-Упаси боги, господин сотник, мы не ленимся! Просто плотнее некуда, дальше не идет…
-Верю, но все-таки постарайтесь. Господин приказал, чтобы все поместилось, лично придет проверять!
Ссылка на грозного графа подействовала должным образом. Стражники с удвоенным рвением, сопя от натуги, принялись утаптывать вязанки хвороста и охапки сухой соломы, вгоняя их глубже в ров. А если у них и возникали при этом не очень хорошие мысли, касающиеся «его сиятельства», то хватало ума держать их при себе.
Сверху, с площадки сторожевой вышки, доносились заливистые рулады: там храпели два мертвецки пьяных человека, самым точным образом исполнившие строгий приказ дворецкого Ральфа…
- - - - - - - - - - - - - - - - - -
Хольг щелкнул огнивом, и под маленьким бронзовым котелком, мгновенно занявшись, заплясали язычки пламени.
Полезное дело – лучшее отвлечение от тягостных мыслей. Трижды прав был неизвестный мудрец, сказавший это! Кровавая муть, застилавшая взор, исчезла без следа. Десять минут назад он готов был с воем бросаться на стены, исходя лютой, не проходящей тоской и жгучей обидой, кощунственно проклиная богов за то, что вообще создали женский род, а теперь у него в голове только четкие прописи, выведенные аккуратными, мелкими буквами на пергаменте. Он помнил их наизусть, но все-таки держал пергамент под рукой.
Недалеко от очага, на самом краю дубового стола, выстроились в ряд три мешочка. А посреди столешницы возвышался огромный железный котел, самый крупный, который только отыскался в поварне для низших сословий.
Надо будет велеть Ральфу, чтобы нанял другую кухарку… Нет, лучше повара-мужчину! Хватит с него баб, больше рисковать нельзя. Правда, если все пойдет так, как он задумал, то о риске можно даже не вспоминать. Хотя бы потому, что его в этой усадьбе больше не будет.
Ведь Правители Империи живут во дворце…
Граф заглянул в котелок. Студенистая масса грязновато – серого цвета, нагревшись, стала постепенно растекаться, становясь густой жидкостью. Еще немного, и последние желеобразные кусочки, потеряв форму, растаяли. Хольг торопливо перевернул песочные часы, стоявшие по левую руку, и принялся тщательно перемешивать содержимое котелка деревянной лопаткой.
Основа зажигательной смеси должна быть очень горячей, но ее ни в коем случае нельзя доводить до кипения – так говорил его отцу непризнанный алхимик-самоучка, предложивший секрет своего изобретения, причем за весьма умеренную сумму. То есть, несколько пузырьков не страшны, но бурное кипение все испортит. Поэтому надо регулировать огонь и тщательно перемешивать основу…
Отец внимательно слушал и записывал, не стесняясь переспрашивать и уточнять, а потом категорически потребовал, чтобы талантливый самородок продемонстрировал все в его присутствии. Ему не жаль денег, но он не хочет покупать кота в мешке. Если демонстрация пройдет успешно, запрошенная сумма будет уплачена тотчас же, если нет – шарлатана и обманщика прогонят с позором, предварительно выдав ему вместо гонорара добрую порцию розог.
Алхимик согласился, заявив, что разумная предосторожность и бережливость идут только на пользу делу… А что касается угрозы телесного наказания, то благородному графу будет просто неловко вспоминать свои слова! Впрочем, он вполне понимает его сиятельство и никоим образом не в обиде: в Империи развелось столько бессовестных жуликов.
Граф прервал излияния изобретателя и велел приступать к опыту. Тогдашний дворецкий, которого, как и его сына, звали Ральфом, видимо, был твердо убежден в позорном провале непризнанного «гения», поскольку сразу же приказал слугам нарезать пук длинных, гибких веток.
Розги не понадобились: демонстрация прошла просто блестяще, пламя получилось даже сильнее, чем было обещано. Сияющий изобретатель покинул усадьбу с кошелем, туго набитым серебряными монетами, которые на его глазах тщательно отсчитал графский казначей. А следом за ним через некоторое время вышел доверенный человек отца…
На следующий день он вернулся в усадьбу, принеся с собой кошель. Труп неизвестного бродяги, убитого хорошо рассчитанным ударом ножа в спину (лезвие, пройдя меж ребер, вошло точно в сердце), был подобран стражниками, отвезен на кладбище для бедняков и зарыт в общей могиле.
Конечно же, отец взял грех на душу не ради денег: что значила горсть серебряных таларов для одного из первых богачей Империи! Просто изобретение действительно было важным, могло очень пригодиться… А из этого следовало: им должны владеть только графы Хольги, и больше никто. Если алхимик продал секрет им, где гарантия, что он от безденежья, или спьяну, или просто в силу испорченности человеческой натуры не нарушит слова и не предложит его кому-нибудь еще? Не лгут, не предают и не болтают лишнего только покойники.
Вот и тех людей, которые рыли, крепили столбами-распорками и обшивали струганными досками потайной ход между графской опочивальней и маленьким уединенным домиком в сосновом лесу, недалеко за оградой усадьбы, постигла незавидная участь. Бедняги не успели даже толком порадоваться щедрой плате…
Это не жестокость, а всего лишь разумная необходимость - так объяснял ему отец. Всякое может случиться, не исключено, что придется бежать из захваченной врагами усадьбы, спасая свою жизнь… А если кто-то из землекопов и плотников проболтается, даже не по злому умыслу, просто из хвастовства или от невеликого ума, секрет перестанет быть секретом, и тогда в роковой час тайный ход может привести не к спасению, а к верной гибели. Жизнь графа и будущего Правителя тысячекратно важнее жизней двух десятков простолюдинов.
Последние крупинки мельчайшего светло-серого песка упали в нижнюю емкость часов. Хольг торопливо схватил ближайший к нему мешочек, сорвал завязку.
«Содержимое его надо высыпать помалу, тонкой струйкой, ни в коем разе не быстро, и при сильном перемешивании, дабы избежать бурного кипения и разбрызгивания; в идеале – чем дольше, тем лучше, но оное недостижимо, поэтому можно ограничиться двумя оборотами часов».
Граф снова перевернул часы и стал высыпать содержимое мешочка в котелок, держа наготове деревянную лопатку.
- - - - - - - - - - - - - - - - - -
Правитель Ригун инстинктивно дернул головой, заморгал, с трудом подавив желание разразиться бранью и швырнуть опустевший кубок прямо в голову лейб-медику: настолько мерзкий привкус был у микстуры, только что поднесенной им.
-Святые угодники! Какая…
-Понимаю вас, пресветлый Правитель! - торопливо вмешался лейб-медик. - Я сам пробовал через силу, чуть не вытошнило. Увы, то, что полезно, не всегда приятно… Это хорошее средство, оно должно помочь.
-Вы уверены? – все еще сердито морщась, спросил Ригун.
Лейб-медик развел руками:
-Пресветлый Правитель, полностью уверены в чем-либо только боги! А я – всего лишь человек. Могу только повторить: это хорошее, сильное средство, и если пресветлый Правитель еще раз примет его этим вечером, а затем прикажет, чтобы его августейшая супруга явилась в опочивальню…
-Прикажет, прикажет… То есть, прикажу! – заторопился Ригун.
-Прекрасно! Вот увидите, все будет в порядке, пресветлый Правитель.
Лейб-медик, поклонившись, принял из рук Ригуна пустой кубок и направился к выходу.
Уже на пороге, обернувшись, он добавил:
-По крайней мере, я надеюсь, что все будет в порядке…
Голос его прозвучал вроде бы спокойно, уверенно. Однако тревога, терзавшая Ригуна, и только-только утихшая, тут же снова властно напомнила о себе.
- - - - - - - - - - - - - - - - - -
Только глупцы думают, будто предводитель всегда должен быть во главе отряда. Никто не спорит, иной раз такая необходимость может возникнуть. И вот тогда, несмотря на опасность, вожак просто обязан первым броситься в смертельную схватку, увлекая за собой своих людей.
Но во всех других случаях место вожака – сзади. Ведь он отвечает не только за себя, но и за других, поэтому не должен подвергаться ненужному риску.
Вот и теперь Барон замыкал шеренгу разбойников, бесшумно скользившую по лесной тропе. Перед ним, еле различимая в кромешной тьме, шла Малютка.
Был самый глухой час ночи, но для людей с их опытом довольно было света, исходящего от звезд, чтобы не сбиться с нужного направления. К тому же, их вел человек, знавший в окрестных лесах каждую тропку, каждый ручеек и каждое мало-мальски приметное местечко.
Человек по прозвищу Одноглазый когда-то носил куртку из тонкого зеленого сукна и шляпу с соколиным пером - форменную одежду лесничих – и был вполне доволен своей судьбой. До того злополучного дня, когда на его лесную заимку наткнулась компания дворян, заблудившихся на охоте. Что уж там померещилось их предводителю, теперь не узнать. То ли лесничий поклонился недостаточно низко, то ли, объясняя, как выбраться на дорогу к Кольруду, смотрел без должного почтения, подобающего людям низких сословий… А может, зря задал вопрос, по какому праву господа охотятся в лесу, принадлежавшему Правителю.
Как бы там ни было, получив нужные разъяснения и тронув коня, благородный дворянин на прощание наградил непочтительного плебея не мелкой монетой, а добрым ударом охотничьего арапника. А уж специально ли примерился так, что кончик арапника с вплетенным кусочком свинца хлестнул прямо по глазу, или на то была воля богов, отчего-то прогневавшихся на лесничего, известно только этим самым богам.
Будь окривевший лесничий умнее и смиреннее, он вспомнил бы пословицу о бессмысленности драки с силачом и тяжбы с богачом. А потом, остыв и здраво обдумав произошедшее, утешился бы мыслью, что второй-то глаз остался целехоньким! Но лесничий вместо этого подал жалобу на высочайшее имя, утверждая, что хоть он и неблагородного происхождения, но все-таки состоит на государственной службе, следовательно, в его лице было нанесено оскорбление самому Правителю, а это не должно остаться безнаказанным.
Правитель Ригун, рассмотрев жалобу, пришел к такому же выводу, велел отыскать не в меру горячего дворянина, коим оказался молодой рыцарь Вайс, и присудил его к крупному штрафу, половина которого причиталась казне, а другая половина – пострадавшему.
Через неделю, вернувшись вечером на заимку после суточного объезда, лесничий обнаружил, что от нее остались одни обугленные головешки, а жена с дочерью бесследно исчезли.
Повторная жалоба, поданная Правителю, ни к чему не привела. Правда, Ригун приказал произвести следствие, но ни женщину, ни девочку отыскать не удалось, они как в воду канули, а Вайс клялся всеми святыми, что никоим образом не причастен к трагедии на заимке. Он и так уже пострадал, пришлось предстать перед судом Правителя и платить штраф, зачем ему лишние неприятности! Да, может быть, он чересчур усердно проклинал лесничего, из-за которого перенес столько позора и унижений, и нельзя исключить, что кто-то из его друзей, или из друзей его друзей принял слишком близко к сердцу его обиду, и, не посоветовавшись с ним, по собственной инициативе решил наказать дерзкого… Кто именно? Боги ведают, у него столько друзей, со счету можно сбиться…
Одноглазый лесничий, постаревший за эти дни на добрый десяток лет, не выдержав, назвал рыцаря бесстыдным лжецом и поклялся жестоко отомстить, после чего был немедленно уволен со службы. Так гласил закон Правителя Норманна: люди низших сословий не смеют безнаказанно оскорблять высших, а уж тем более, угрожать им.
Вскоре бывший лесничий прибился к шайке Барона, быстро освоился, и горе было любому благородному человеку, оказавшемуся в их власти. Само слово «дворянин» действовало на Одноглазого магическим образом. Обычно молчаливый, замкнутый, даже угрюмый, в эти минуты он полностью преображался, становился разговорчивым и веселым, сполна наслаждаясь страданиями и паническим ужасом пленника. Тут его могла заткнуть за пояс только Малютка…
Барон недовольно поморщился. Чертовка, выманила–таки обещание, теперь отступать некуда! Если боги не будут милостивы к тому чернобородому стражнику, его ожидает очень нелегкая смерть… Ну, кто тянул дурака за язык?! Прошелся бы по Малюткиной матушке, по прочим предкам женского пола, и получил бы быструю милосердную кончину: нож в горло или под ребро… Так нет же, понадобилось орать: «Шлюха!»
Хотя, конечно, откуда он мог знать, что это – единственное слово, мгновенно приводящее Малютку в бешенство.
Тропа пошла наверх, а непроглядная чернота, обступившая их со всех сторон, впереди стала чуть-чуть светлее, как всегда бывает, если подходишь вплотную к опушке ночного леса. Это могло означать только одно: они начали подниматься по склону оврага, за которым располагалась усадьба Хольга.
Он знал, что Одноглазый не сбился бы с пути, что рано или поздно это бы случилось, более того – страстно этого желал, но во рту все-таки пересохло, и озноб пробежал по спине. Накопившееся нервное напряжение не может пройти бесследно…
- - - - - - - - - - - - - - - - - -
Хольг, покрепче стиснув железную лапку-прихватку, снял котелок с огня и отставил в сторону. Горячая смесь выглядела именно так, какой ей следовало быть. Теперь оставалось провести последнее испытание. Или, как много лет назад витиевато выразился покойный алхимик, сделать «контрольную пробу».
Граф снял с крючка ковшик на длинной рукояти, зачерпнул им масло из большого котла и осторожно, тонкой струйкой вылил в отдельную железную посудину, стараясь, чтобы уровень жидкости пришелся вровень с процарапанной риской.
«Небольшая ошибка не страшна, но все же лучше, если указанные пропорции будут строго соблюдены, ибо алхимия – точная наука и не терпит легкомыслия и небрежности…»
Он добавил в посудину совсем небольшое, но тоже тщательно отмеренное количество только что сваренной смеси, тщательно перемешал деревянной лопаточкой – уже другой, крохотной. Отбросил лопаточку, быстро взял длинную тонкую лучину, зажал ее прихваткой и сунул кончик лучины в огонь. Дождался, когда на нем распустится язычок пламени, торопливо произнес в уме самую краткую молитву и прикоснулся горящей лучиной к «контрольной пробе», постаравшись, чтобы рука находилась сбоку и как можно дальше от железной посудины.
Сноп ослепительно яркого, пышущего нестерпимым жаром огня с громким гулом и треском взвился к потолку лаборатории.
Хольг, испустив ликующий вопль, захохотал, потрясая кулаками и приплясывая на месте. Сейчас он походил на сумасшедшего алхимика, решившего, что отыскал наконец-то секрет философского камня…
Потом, опомнившись, граф торопливо вылил всю сваренную смесь в огромный железный котел, возвышавшийся на столе, и тут же начал работать большой деревянной лопаткой.
«Если сразу же не начать интенсивное перемешивание, то масляная основа плохо примет смесь, однородности добиться не удастся, а это заметно повлияет на силу пламени, естественно, в худшую сторону…»
Через пару минут вспотевший граф, придирчиво оглядев результаты своего труда, мог бы поклясться: требуемая однородность достигнута. Он отложил лопатку, спрятал в ящик стола пергамент и, отодвинув засов, вышел на крыльцо лаборатории с зажженным фонарем.
Ночная свежесть приятно холодила взмокший лоб. Хольг поднял руку и, нащупав крюк, повесил фонарь на столб около входа.
Это был сигнал Ральфу, что господин немедленно вызывает его к себе.

---------------
Женщина уже давно не кричала и даже не стонала. Теперь из безобразно распухших, прокусанных губ вылетало только чуть слышное бессвязное мычание.
Очередной обжигающий удар наконец-то погрузил ее в блаженное забытье. Голова с глухим стуком упала на скамью, уткнувшись в лужицу кровавой пены, смешанной со слюной и рвотой.
-Ваше сиятельство… Во имя святых мучеников, страдавших за наши грехи… - набравшись храбрости, прошелестел трясущимися губами сухонький человечек в облачении священника, отчаянно боровшийся с приступами тошноты. – Умоляю, велите прекратить! Это уже переходит все границы!
-По мне, еще не перешло, - равнодушно откликнулся Хольг, сидя на табурете в углу допросной камеры. – Но из уважения к вам, святой отец… Отвяжите ее и отлейте водой!
Молодой стражник и бывший сотник, которые по приказу графа исполняли роль экзекуторов, отшвырнули окровавленные прутья, подскочили к низкой скамье и начали торопливо распутывать узлы, туго стянувшие запястья и щиколотки кухарки.
Священник, вздохнув с нескрываемым облегчением, перекрестился.
-Вы готовы совершить обряд, святой отец? - спросил граф.
-Готов, ваше сиятельство. Понадобятся только два свидетеля.
-Они уже здесь, святой отец.
-Простите?
-Первый – один из них, - небрежно кивнул Хольг в сторону мужчин, наконец-то справившихся с веревками. - А вторым свидетелем буду я.
-Вы?!
-Помилуйте, что тут странного? Может быть, святой отец, у вас есть сомнения в моем совершеннолетии, или дееспособности?
-Нет, конечно, упаси боги! Но все-таки это так… так неожиданно… Чтобы человек вашего положения, и вдруг… - священник смущенно осекся, утирая рукавом пот со лба: в камере было невыносимо душно.
-Так опустился? - усмехнувшись, продолжил Хольг. - Шучу, шучу, святой отец, не волнуйтесь! Просто в Священной Книге сказано: «Да будут господа для рабов и слуг своих, как родители, не только строгие, но и справедливые, не только наказывающие, но и заботящиеся». Вот я и решил соблюсти божью заповедь! Сначала примерно наказать эту дурочку, а потом собственными руками вручить счастливому жениху, как отец вручает дочь… Ну, что ты там копаешься?!
Последняя фраза, резкая и отрывистая, была обращена к молодому стражнику. Вздрогнув, как ужаленный, тот торопливо окатил лежащую женщину из ведра. Кухарка, чуть приоткрыв глаза, дернулась и издала протяжный, мучительный всхлип. Холодная вода, журча, стекала красными струйками на каменный пол с ее распухшей, разодранной до мяса спины, и таких же ягодиц.
-Невеста ожила! - с наигранной радостью воскликнул граф. - Вот только в такой торжественный день надо выглядеть красиво, а у нее на лице демоны знают что… Извините, святой отец. Умойте ее, быстро!
Разжалованный сотник трясущимися руками приподнял голову кухарки, а молодой стражник, схватив новое ведро с водой и губку, стал торопливо и неуклюже протирать ей лицо, подбородок и шею. Женщина безумными глазами озиралась по сторонам, видимо, не понимая, где она и что происходит.
-Какая трогательная забота, не правда ли, святой отец? – с легкой иронией произнес Хольг. - Поистине, жаль, что она не может выйти за обоих сразу, это было бы только справедливо.
-Сын мой, вы кощунствуете! - не выдержав, укоризненно воскликнул священник, и тут же осекся, растерянно заморгал, обдумывая, можно ли было так обращаться к всемогущему члену Тайного Совета. Конечно, для служителя церкви любой мирянин, вне зависимости от возраста и сана – духовное чадо, но это в теории, а на практике…
Когда час назад в его храме к нему подошел представительный, хорошо одетый человек, держащийся с достоинством, но в то же время скромно и безупречно вежливо, отец Нор тут же почувствовал, что это неспроста. Посетитель был не из постоянных прихожан, которых он помнил в лицо, об исповеди не просил, хотя его душу явно что-то тяготило: уж такие-то вещи опытный священнослужитель распознавал сразу! Когда же незнакомец изъявил желание сделать пожертвование на храм божий и извлек из кармана штанов горсть серебряных монет, интерес священника усилился многократно. Поскольку, как только деньги начали сыпаться в прорезь железного ящика, запертого на висячий замок, прозвучали слова:
-Точно такую же сумму вы получите, если без промедления обвенчаете одну пару, святой отец.
Что же, все было ясно. Влюбленные, которым препятствуют родители, хотят поставить их перед фактом…
-А они совершеннолетние? – на всякий случай, уточнил отец Нор, не отрывая взгляда от серебряных кружочков, исчезающих в прорези.
-Безусловно, святой отец.
-Не состоят ли в кровном родстве?
-Никоим образом, святой отец.
-Не состоит ли кто-то из них под опекою в связи с тяжкой болезнью или слабоумием?
-Нет, святой отец!
-Тогда я не вижу никаких препятствий, сын мой. Пусть приходят со свидетелями, в любое время до вечерней молитвы.
-Тут есть одна тонкость. Невеста… Ну, словом, она не может свободно передвигаться. Временно, конечно! - торопливо объяснил посетитель, видя, что священник недоуменно поднял брови. - Дело в том, что и она, и жених… ну, как бы согрешили…
-Как бы! - укоризненно произнес отец Нор. - О времена, о падение нравов!
-Согласен! Но теперь они одумались, полны раскаяния и желают загладить свою вину, соединившись священными узами брака.
-Что же, это похвально! Боги милостивы, они простят грешников.
-Золотые ваши слова, святой отец!
-Вот только… Кажется, сын мой, вы сказали, что невеста не может передвигаться. Она что, больна?
-Может, я не совсем удачно выразился, святой отец… В силу некоторых…э-э-э… обстоятельств она не может прибыть в ваш храм, поэтому я прошу вас поехать со мной и совершить обряд бракосочетания на месте.
Брови отца Нора снова поползли вверх, и посетитель торопливо добавил:
-Разумеется, за дополнительную плату, святой отец.
Отказать такому понятливому и деликатному человеку было бы просто неучтиво, и священник, предупредив служку и сторожа, что ненадолго отлучится, последовал за ним.
Легкое недоумение, смешанное со смутной тревогой, возникло у отца Нора, когда он увидел, как незнакомец уверенно направляется к небольшой черной карете, запряженной парой великолепных вороных лошадей, наверняка обошедшихся их владельцу в весьма крупную сумму. А еще больше он насторожился при виде двух бравых конных стражников, смеривших его оценивающим, внимательным взглядом. Отец Нор не разбирался ни в галунах, ни в лычках, ни в нарукавных шевронах, для него они были таким же темным лесом, как для неграмотного дикаря-язычника главы Священной Книги, но инстинктивно почувствовал, что эти люди служат кому-то весьма высокопоставленному и влиятельному. А чем влиятельнее и богаче особа, тем больше неприятностей от нее можно ожидать – это правило священник усвоил крепко еще с детских лет. И ему внезапно захотелось сослаться на какую-то уважительную причину и повернуть обратно – пусть поищут другого святого отца, благо их в столице Империи предостаточно.
Но никакой подходящей причины на ум не пришло, а лакей, соскочивший с запяток и торопливо раскрывший перед ним дверцу, был так проворен, и любезный незнакомец чуть ли не с поклоном пригласил его занять место в карете, деликатно поддержав под руку. А главное, несколько серебряных таларов будут отнюдь не лишними... Храм-то маленький, но это еще полбеды, гораздо хуже, что находится в неудачном месте, прихожане в подавляющем большинстве из простонародья, жертвуют, сколько могут, то есть сущую безделицу, а он тоже человек, да еще обремененный женой и детьми… Отец Нор мысленно препоручил себя богам-хранителям и, немного поерзав, уселся удобнее. Вежливый незнакомец занял место напротив, потом тихо пробормотал: «Извините, у меня строгие инструкции…», с такой же вежливой улыбкой задернул занавески, и колеса кареты загрохотали по булыжной мостовой. Священник усилием воли подавил страх, стараясь думать только о красивых серебряных кружочках с профилем Правителя Ригуна.
Если бы он заранее знал, какое зрелище предстанет его глазам, выпрыгнул бы из кареты на полном ходу, рискуя расшибиться насмерть… Даже будь эти талары из чистого золота.
А теперь уже ничего нельзя было поправить. То есть, конечно, можно… Гордо выпрямиться и бросить этому полусумасшедшему садисту прямо в красивое, мужественное лицо: «Ваше сиятельство, вы – чудовище и позор дворянского сословия! Ищите другого священника, я вам в этом деле не помощник!» А потом повернуться и уйти с высоко поднятой головой. Вот только далеко ли он ушел бы? Двери этой страшной камеры заперты, снаружи стоят стражники графа… Можно не сомневаться: угрозы проклятия и вечных мук в загробной жизни испугают их куда меньше, нежели гнев господина. Что им прикажут, то они с ним и сделают, утешаясь мыслью, что отвечать перед богами придется графу, а вовсе не исполнителям. А уж Хольг и подавно не боится демонов ада, люди. Такие люди уверены, что за любой грех, даже самый тяжкий, можно получить отпущение, стоит только найти священника, обремененного нищей паствой и многочисленным семейством.
Такого, к примеру, как он…
Отец Нор перевел дыхание, растерянно глядя на графа. Нет, кажется, Хольг совсем не рассердился на него ни за укоризну, ни за обращение «Сын мой»… Более того, он улыбается, … что за человек! И можно ли его вообще назвать человеком?
-Я вовсе не кощунствовал, святой отец, а просто констатировал факт, - возразил граф. - Полагаю, мы можем приступить к обряду. Помогите ей встать!
Мужчины, подхватив кухарку под руки, подняли со скамьи и выпрямили, крепко придерживая. Она, медленно поворачивая голову, по-прежнему смотрела по сторонам безумными, вылезающими из орбит глазами, ее дрожащие ноги подламывались. Отец Нор торопливо осенил себя крестным знамением:
-Милостивые боги, да что же это… Ваше сиятельство, велите прикрыть ее наготу! Избавьте несчастную от лишнего стыда, а служителя церкви от столь позорного зрелища!
-По-моему, народная мудрость гласит: «Что естественно, то не позорно!» - усмехнулся Хольг. - Но если вас это так шокирует, извольте… Ральф!
Повинуясь жесту господина, человек, привезший священника, торопливо поднял с пола кухаркину нижнюю сорочку. Трое мужчин кое-как, с немалым трудом, натянули ее на женщину, которая дико взвыла и задергалась, как только ткань прикоснулась к изодранной коже.
Священник, сообразив, к чему привело его неуместное вмешательство, прижал руки ко рту.
-Если вам ее действительно жаль, постарайтесь управиться как можно быстрее, - наставительно произнес граф. – Когда кровь присохнет к сорочке, отдирать будет очень больно.
-Да… да, конечно… - трясущимися губами пролепетал отец Нор. - Во имя богов-хранителей и всех святых, совершаю таинство бракосочетания… О, святые угодники! Ваше сиятельство, а кто жених-то?!
-Если честно, святой отец, я еще не решил, оба ее стоят… Хотя, пожалуй, вот этот! – граф указал пальцем на бывшего сотника. - Его имя Монк.
Разжалованный сотник судорожно сглотнул воздух, словно на него внезапно напал приступ удушья.
-Желаешь ли ты, раб божий Монк, взять эту женщину в свои законные жены, чтобы любить и оберегать ее, быть с ней в радости и печали, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит вас?
-Же… Желаю… - с невероятным усилием выговорил взмокший, красный от жгучего стыда и бессильной злобы толстяк.
-А ты, раба божья… Ой, ваше сиятельство!..
-Вейла, ее зовут Вейла, - усмехнувшись, подсказал граф.
-Благодарю вас… Желаешь ли ты, раба божья Вейла, взять этого мужчину в свои законные мужья, чтобы любить и оберегать его, быть с ним в радости и печали, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит вас?
Блуждающие глаза женщины остановились на отце Норе, в них на какую-то секунду мелькнуло осмысленное выражение. А потом она сдавленно захрипела и согнулась, повиснув на руках мужчин. Ее снова стало рвать.
Священник, испуганно охнув, отступил назад.
-Не тяните, святой отец! – недовольно поморщился Хольг. – Она ответила вам.
-Но, ваше сиятельство…
-Я отчетливо расслышал слово «желаю». Надеюсь, вы не думаете, что у меня плохо со слухом?
Священник устремил на графа растерянно-умоляющий взгляд, в котором без труда можно было прочесть: «Всему же есть предел!»
-Святой отец, не советую испытывать мое терпение, - ледяным голосом чуть слышно сказал Хольг, и его лицо исказилось. Совсем ненадолго, всего на какую-то секунду…
В это мгновение перед отцом Нором пронеслась последняя служба, где читалась глава, посвященная святой Алане, не сломленной ни щедрыми посулами, ни жестокими пытками, ни даже муками собственных дочерей, которых терзали на глазах у матери… Как дрожал его голос, сначала от волнения, а потом и от праведного гнева, когда он, закрыв Священную Книгу, стал порицать прихожан за то, что не блюдут должным образом заповедей, регулярно впадают в грехи трусости и сребролюбия, особенно оскорбительные для памяти святой великомученицы.
Служитель церкви, переведя дух, забормотал хорошо знакомые слова:
-Жених и невеста изъявили свое согласие! Знают ли присутствующие причину, из-за которой бракосочетание не может состояться? Если знают, пусть скажут об этом прямо сейчас, или пусть молчат вечно!
И, выдержав самую короткую паузу, какую только позволяли приличия (чтобы, упаси боги, снова не рассердить графа), торопливо договорил:
-Таковой причины нет! Властью, данной мне святой церковью и законами Империи, объявляю жениха и невесту мужем и женой!
-Прекрасно, святой отец! - кивнул Хольг. - Теперь позвольте и мне сказать небольшую речь…Что такое?! Сейчас же убери руки от чужой жены! О боги, какое падение нравов среди простонародья…
Молодой стражник мгновенно отпрянул от кухарки, как от зачумленной. Оставшийся в одиночестве бывший сотник еле удержал женщину, которую по-прежнему терзали приступы жестокой рвоты.
Хольг, заложив руки за спину, насмешливо оглядел новоявленную супружескую пару.
-Вы тяжко провинились перед своим господином, и были наказаны так, как я посчитал нужным. Но Священная Книга велит не только наказывать людей, находящихся в услужении, но и заботиться о них. Вот я о вас и позаботился! Теперь вы муж и жена, и можете, не стыдясь никого, предаваться утехам плоти. Само собой, не в доме Монка, ведь он уже не сотник, а в казарме стражников, где поселитесь сегодня же: я прикажу поставить перегородки в углу… Надеюсь, у вас будет крепкая и дружная семья. А ты, Вейла, помни заповедь: «Жена да убоится мужа своего!» Рука у Монка, несмотря на возраст, еще тяжелая, сама убедилась на собственном опыте… Пойдемте, святой отец!
Дворецкий Ральф открыл дверь, и священник, вздохнув с нескрываемым облегчением, чуть ли не бегом покинул допросную камеру. Хольг, следуя за ним, обернулся на пороге:
-Как говорят в народе, совет вам да любовь! – улыбнувшись, произнес он.
Женщина, с трудом подняв перепачканное лицо, уставилась на новоиспеченного мужа глазами, горящими лютой, беспредельной ненавистью.
Глава III.
Всему когда-то приходит конец. Вот и невыносимо долго светившее Солнце начало прятаться за горизонт, изнуряющая духота сменилась вечерней прохладой.
Барон еще раз проверил остроту оружия: пустил по течению весело журчащего ручья кленовый лист и подставил кинжал. После чего повеселевшим взглядом проводил две аккуратные половинки, поплывшие дальше, и вытер лезвие шелковым лоскутом.
Главное – попасть точно туда, куда нужно, чтобы лезвие не скользнуло по ребру, и не пришлось повторять удар. Хоть Трюкач и оказался гадом, но лишних мук все-таки не заслужил. Пусть умрет мгновенно, без страха и почти без боли…
Лишь бы сначала открыл им ворота!
От котла, висевшего над разведенным неподалеку костерком, исходил вкусный, сытный запах. Обруганный ранним утром разбойник, которому сегодня по жребию выпало исполнять обязанности повара, помешивал деревянной ложкой варево, и время от времени снимал пробу, испуганно косясь на главаря.
Днем он был так взвинчен, что кусок в горло не лез, поэтому пропустил обед. А сейчас вдруг почувствовал, как засосало в животе.
-Готово? - подойдя к огню, спросил Барон.
-Вот-вот будет, еще минутка, другая… - растерянно забормотал повар.
-Да не трясись ты, как бараний хвост! - с легкой досадой сказал главарь.
Можно было честно признаться, что на рассвете места себе не находил, сильно перенервничал, и потому набросился, что руки у бедняги вовсе не кривые и растут, откуда надо. Но «главный всегда прав» – это он вбивал в своих людей особенно тщательно. Его авторитету ни в коем случае не должен быть нанесен ущерб, даже самый малый.
Поэтому Барон ограничился тем, что, наклонившись к котлу, демонстративно шумно втянул ноздрями воздух и со снисходительной улыбкой произнес:
-Пахнет вроде ничего, куда лучше, чем твоя утренняя бурда. Молодец, исправляешься!
- - - - - - - - - - - - - - - - - -
-Я думаю, пресветлый Правитель, ваши тревоги напрасны. Уверяю вас, это вполне обычная… э-э-э… неприятность, такое может случиться даже с молодыми и крепкими мужчинами…
-Но почему? В чем причина? – смущенно спросил Ригун.
-О, причины могут быть самыми разными! В вашем случае, вероятнее всего – нервное напряжение и переутомление, а это легко поправить. Но, чтобы убедиться в этом, мне необходимо задать вам несколько вопросов, пресветлый Правитель.
-А… о чем?
-Я постараюсь быть как можно более деликатным, пресветлый Правитель, но мои вопросы могут касаться и весьма интимных вещей… Умоляю вас отбросить ложную стеснительность и быть со мной совершенно откровенным. В конце концов, я врач, а от врачей, как и от священников, не скрывают правды!
Ригун растерянно заморгал, собираясь с мыслями. Он уже жалел, что вообще начал этот разговор.
Лейб-медик ободряюще улыбнулся:
-Никто нас не слышит, пресветлый Правитель. То, что вы скажете, будут знать только два человека – мы с вами.
-Ох, святые угодники! Ну, хорошо, спрашивайте…
- - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Хольг ласково обнял ребенка, прильнувшего к нему:
-Спокойной ночи, дорогой. Папе пора идти, у него еще много дел…
-Подожди, папочка! Побудь со мной еще.
-Извини, сынок, не могу.
-Ну, хоть немного!
-В другой раз – обязательно, а сейчас я спешу.
-А куда ты спешишь?
-По делам, сынок, по делам, - ответил граф, осторожно разжимая кольцо детских ручонок, сомкнутое на его шее.
-К той тетеньке, которая кричала, да? А почему она кричала?
У Хольга посерело лицо, задрожали губы. Пожилая гувернантка, взглянув на графа, содрогнулась от ужаса, прижав обе ладони ко рту.
-Кто тебе рассказал об этой тетеньке, сынок? – неестественно спокойным голосом спросил Хольг, отодвигаясь от ребенка.
Если бы слуги и стражники видели своего господина в этот момент, каждый из них горячо взмолился бы богам и всем святым, прося, чтобы сын графа ничего не перепутал по малолетству и не назвал его имени.
-Никто, папочка! Я сам слышал, как она кричала.
Граф перевел взгляд на гувернантку.
-Файна?!...
-Ваше сиятельство… Это святая правда! Молодой господин гулял в саду, между казармой и мастерскими, и услышал женские крики… Даже глухой, и тот их услышал бы!
-Почему она кричала, папочка? Ей было больно? – продолжал допытываться мальчик.
Хольг стиснул кулаки, пересиливая вспышку гнева. Особенно бесило то, что нельзя было сорвать злость на гувернантке: во-первых, сын испугается и будет расстроен, во-вторых, она здесь не при чем, винить следовало самого себя. Как же он мог забыть, что мальчика перед обедом всегда выводят на прогулку!
-Это была плохая тетенька, сынок, - заговорил граф, лихорадочно подбирая нужные слова. - Очень плохая! Из-за нее нам могли причинить большое горе - и мне, и тебе…
Едва последнее слово сорвалось с его губ, как мальчик резко, будто подброшенный пружиной, выпрямился, сел, судорожно вцепившись в одеяло. В расширенных глазах ребенка застыл ужас.
-Она из тех разбойников, которые убили мамочку?!
-О боги… - не сдержавшись, чуть слышно простонала гувернантка.
Хольг готов был откусить свой язык. Пытаясь успокоить сына, он невольно разбередил едва начавшую затягиваться рану.
-Нет, нет, что ты!
-Папочка, не обманывай меня, - внезапно с недетской серьезностью сказал мальчик, глядя прямо в глаза отцу.
Невидимая ледяная рука сдавила сердце Хольга, и озноб пробежал по коже.
Сын был как две капли воды похож на покойную жену. Особенно глазами – большими, завораживающими, слегка печальными…
Когда он семь лет назад заглянул в точно такие же глаза, у него пересохло во рту и внезапно ослабли ноги. Любовь поразила его мгновенно, пронзила сердце, как стрела, выпущенная искусным лучником. И он, граф Хольг, известный на всю Империю дамский угодник, давно потерявший счет своим победам над прекрасным полом, вдруг почувствовал себя неопытным мальчишкой, ощутил неизвестную прежде робость и благоговейное смирение при виде столь безупречной, ангельской красоты.
А может быть, эта девушка и была ангелом, перевоплотившимся в человеческий облик, чтобы принести в наш грубый мир гармонию и добрые нравы?
-Разве я когда-нибудь обманывал тебя, сынок? – произнес граф, постаравшись, чтобы его голос звучал спокойно и уверенно.
Ох, как непросто это было сделать, когда внутри все дрожало, а на глаза вот-вот могли навернуться предательские слезы…
----------------
Дворецкий Ральф, покачав головой, втянул носом воздух и сморщился, поспешно зажал ладонью рот: застарелый и неистребимый запах перегара, смешанный с каким-то дешевеньким благовонием, которым стоявшие перед ним мужчины тщетно пытались замаскировать свои дурные привычки, чуть не подействовал, как рвотное. Придя в себя, он окинул помощника садовника и младшего конюха взглядом, полным плохо скрытого гнева и презрения. Те, дружно клацнув зубами и втянув головы в плечи, уставились на дворецкого со столь же плохо скрытым испугом.
-Вы, беспробудные пьянчуги, тунеядцы, лодыри! – загремел Ральф во всю силу легких, благо все это происходило в подвале графского особняка и соблюдать приказ о тишине было не обязательно. – Позор своих семейств и всего рода человеческого! Двуногие бараны! Опять напились, несмотря на мой строжайший запрет?!
-Так… Это… Ну… - залепетали перепуганные слуги, трясясь, как хвосты только что упомянутых животных. - Мы ж немного… Боги свидетели, в меру!
-Я вам покажу «в меру»! Я вам такое устрою, пожалеете, что вообще родились на свет божий! Думаете, если господин Ральф добрый, так на его приказы можно класть и в ус не дуть?! Говорил вам, мерзавцам, что надоело прощать, что шкуру спущу, если еще раз напьетесь? Говорил, или нет?
-Го… Говор… Говорили…
-А вы что сделали?!
-Так это… Ну, так ведь… В меру мы, в меру…
-Запорю!!! – дворецкий, топнув, затряс кулаками.
Слуги стали будто ниже ростом, мгновенно взмокнув от панического ужаса.
Допросная камера, где помимо прочего полезного инвентаря была и скамья для порки, находилась рядом, в каких-то тридцати шагах. И известие, что сегодня на этой самой скамье чуть не испустила дух провинившаяся кухарка Вейла, ныне законная жена бывшего сотника, а теперь рядового стражника Монка, с быстротой молнии облетело всю усадьбу…
Ральф, гневно сдвинув брови, умолк, стараясь прикинуть, дошла ли парочка до нужной степени испуга. Пожалуй, да.
-А теперь слушайте внимательно, бараны!
Слуги вытянулись в струнку, демонстрируя готовность слушать со всем усердием, чтобы, упаси боги, не пропустить ни словечка.
-Сейчас вы еще раз нарушите мой приказ, но уже по моему приказу, значит, это не нарушение приказа… Тьфу! Заговариваться из-за вас, уродов, начал! Чтоб вам пусто было, кретинам! Чтоб вам до конца жизни одну воду пить!
-Господин Ральф!!! – не сговариваясь, одновременно взвыли слуги, потрясенные столь ужасной, хоть и чисто теоретической, перспективой.
-Сорок семь лет уже господин Ральф! На чем я остановился?.. Ах, да… В общем, вот вам отборное, выдержанное вино из личных запасов его сиятельства, мерзавцы, душегубы, сволочи, ненасытные утробы, сатанинские отродья, дегенераты, бараньи лбы, ублюдки дубинноголовые! Держите и возблагодарите богов за такую неслыханную удачу!
Двое мужчин синхронно вздрогнули и одинаково сглотнули слюну, освежая мгновенно пересохшие горла, не в силах поверить своим ушам и глазам. Потом так же синхронно отступили на шаг, замотав головами.
-Да берите же, что уставились, как бараны на новые ворота! Берите, не то хуже будет! Лопнет терпение, проверю, что крепче: бочонок, или ваши тупые черепушки, а он увесистый! - пригрозил дворецкий, протягивая им предмет, вынесенный из кладовой комнаты на глазах слуг.
Младший конюх, дрожа и беззвучно шепча молитвы, протянул руки и осторожно, как раскаленную железку, принял небольшой дубовый бочонок.
Помощник садовника перекрестился, глядя на дворецкого с благоговейным ужасом.
-Нечего на меня так глазеть, я в здравом уме! – взорвался Ральф. – А теперь слушайте мой приказ, дикари, отцеубийцы, людоеды… Ступайте на лужайку перед черным ходом, выберите местечко поудобней, и чтобы до полуночи все выпили! Повторяю, все, до последней капли! Понятно вам, изуверы, безбожники, извращенцы?!
-П…По…Понятно… - еле выдавил помощник садовника, на лице которого огромными буквами было написано, что ему совершенно ничего не понятно.
-Господин Ральф… - плачущим голосом взмолился младший конюх, пытаясь вернуть бочонок явно свихнувшемуся дворецкому. - Может, лучше прикажете нас выпороть, а?..
-Вон!!!
Яростный вопль, многократно усиленный эхом, отразившимся от стен и свода подвала, произвел должное действие. Слуг как ветром сдуло, вместе с бочонком.
Ральф откашлялся, осторожно потирая горло. Да, пожалуй, не стоило кричать с такой силой, голосовые связки-то свои, не чужие… Но эта парочка бестолковых олухов вывела бы из себя даже святого!
Хотя их недоумение и опасение вполне понятно: он на их месте тоже попятился бы, как праведник от искушающего его демона… И с чего это вдруг, позвольте спросить, граф так расщедрился? Более чем странно, необъяснимо… Хуже нет, когда смысл приказов господина непонятен! Это всегда нервирует и лишает покоя… В подобных случаях чувствуешь себя глупцом, недостойным быть рядом с таким великим человеком, как его сиятельство.
Вот, к примеру, почему граф приказал задержать в усадьбе святого отца, совершавшего обряд бракосочетания – яснее ясного. Чтобы не начал болтать лишнего и случайно не спугнул разбойников, у них-то всюду свои глаза и уши… Пусть посидит под «домашним арестом» до завтра, ничего страшного, ради благого дела можно взять на душу этот небольшой грех.
Конечно, священник сначала громко возмущался и требовал выпустить его, ссылаясь на прихожан, ждущих пастырского слова, и на домочадцев, которые с ума сойдут от волнения, не зная, куда подевался их муж и отец. Но граф, которому некогда было вникать в такие тонкости, быстро прервал фонтан его красноречия, коротко и убедительно объяснив, что святому отцу предоставляется выбор: провести это вынужденное заточение либо в одной из гостевых комнат особняка, либо в подвальной клетушке с железной дверью. Само собой, в первом случае ему подадут ту же пищу, которая предназначена для господского стола, и вдобавок с хорошим вином, а во втором случае придется удовольствоваться ломтем серого хлеба с кружкой воды. Отец Нор оказался человеком разумным и думал недолго…
В самом деле, когда еще простому священнику выпадет такая возможность: пожить подобно графу! Пусть всего лишь неполные сутки.
А вот теперь приказ господина абсолютно неясен, хоть плачь! Преподнести бочонок дорогого вина в дар достойному человеку – в том ничего удивительного нет. Ему, Ральфу, господин тоже несколько раз делал подобные подарки, в знак своего особого расположения. Но он-то графский дворецкий, более того, его доверенное лицо… А эти?!
Ладно, незачем забивать голову ненужными мыслями. Графу виднее! Раз приказал, значит, так надо. Пусть пьют, ненасытные утробы, пусть хоть лопнут!
И все-таки странно, очень странно…

- - - - - - - - - - - - - - - -
Хольг выглянул в окно, чтобы проверить, как продвигается работа. Убедившись, что никто не отлынивает и не пытается беречь силы, он снова повернулся к людям, застывшим посреди холла первого этажа с выражением беспредельного ужаса на бледных, мокрых от пота лицах.
Приказ графа, переданный через нового начальника стражи, гласил: «работать быстро, но как можно тише». Поэтому, хоть в усадьбе и стоял шум, неизбежно возникающий, когда несколько десятков человек одновременно орудуют кирками, лопатами и топорами, за пределы каменной стены он едва ли мог выйти.
Стражники и слуги, разбитые на группы, старались соблюсти графскую волю в точности, поскольку известие о том, что господин рассержен, всегда распространяется со скоростью пожара, передаваясь из уст в уста, и действует должным образом. А сегодня это звучало так: «В гневе», «В сильном гневе» и даже «В неописуемом гневе». Поэтому желающих привлечь внимание графа к своей скромной персоне, с непредсказуемыми для себя последствиями, не нашлось.
За работой на главном дворе перед воротами надзирал Трюкач, одетый в наспех подогнанный по фигуре мундир с нашивками старшего десятника. Разжалованный в рядовые Кварт, сгоравший от стыда и бессильной злобы, орудовал лопатой, копая свой участок траншеи, и успевая - не отвлекаясь от дела, чтобы никто не подумал, будто он ленится! - в который уже по счету раз вполголоса сообщать соседям:
-Вот ведь умнейшая голова у его сиятельства! Нам-то, темным мужикам, и невдомек, а господин граф сразу почуяли: не простой человек Гумар… то есть, господин новый сотник, дай боги ему здоровья… не простой!
Сам Гумар, стоя в дальнем углу холла, хмуро наблюдал за сценой, разыгрывавшейся на его глазах. Сотник понимал, что ничего хорошего двум мужчинам и женщине, напоминавшим перепуганных овец, предназначенных для заклания, ждать не приходится. А то, что они могли винить только самих себя, являлось слабым утешением.
И он был бессилен помочь: это новоиспеченный начальник стражи тоже понимал с полной отчетливостью. Господин жаждал крови, и вопрос заключался лишь в том, какую именно форму примет его гнев.
-Итак, что же мы имеем? - спокойным голосом, от которого на всех присутствующих будто пахнуло стужей, произнес Хольг. Его лицо чуть заметно подергивалось, пальцы судорожно сжимались и разжимались. – Не только моя собственная жизнь, но и жизнь моего единственного сына и наследника, жизни всех обитателей усадьбы, подверглись смертельной опасности. Более того, они наверняка оборвались бы, не будь мой новый начальник стражи умным, инициативным и наблюдательным!
Он выдержал паузу, во время которой было отчетливо слышно, как у бывшего сотника, будто постаревшего за ночь на несколько лет, стучат зубы. Толстяка била неуправляемая дрожь.
Молодая кухарка, беззвучно всхлипывающая и глотающая слезы, наверняка завыла бы в голос от терзавшего ее ужаса, если бы ей не перехватывал горло еще больший ужас при мысли, что это окончательно разъярит господина, и без того взбешенного до безумия.
Стражник, стоявший рядом с ней, изо всех сил старался сохранить хотя бы внешнее достоинство, но с тем же успехом он мог бы преграждать дорогу горному обвалу или приливной волне. Посеревшие, мелко подрагивавшие губы и пот, обильно струившийся по лицу, ясно показывали, какой страх его обуял.
-И все из-за трех ничтожных идиотов, - продолжал Хольг, окидывая съежившуюся троицу взглядом, полным ледяного презрения и такой же ненависти. – Точнее, из-за двух идиотов и одной похотливой сучки!
-А-ааа-ииии… - не выдержав, все-таки издала пронзительный, стонущий визг кухарка, стиснув трясущимися пальцами виски.
-Что такое? - тут же переспросил граф, приближаясь к ней неторопливыми шагами. - Я, кажется, слышал какой-то звук? Нечто похожее на хрюканье свиньи, которую не смогли заколоть с одного удара…
Женщина, сомлев, начала заваливаться набок, и наверняка упала бы, не подхвати ее молодой стражник.
-Ваше сиятельство… Ради богов-хранителей и всех святых… - он с огромным трудом произнес эти слова, еле шевеля губами и чувствуя, как взмокшая от ледяного пота рубашка прилипла к спине. - Умоляю, пощадите ее, она ни в чем не виновата! Накажите меня, ведь это я проболтался…
-Разумеется, накажу, - спокойно сказал Хольг. – Например, для начала велю отрезать тебе язык, если еще хоть раз откроешь рот без моего разрешения. Если ты понял меня, кивни!
Стражник, клацая зубами, яростно закивал.
Граф, сделав шаг в сторону, остановился перед бывшим сотником.
-Ну, а вы, жалкий человек, можете сказать хоть что-то в свое оправдание?
-Ваше… сиятельство, пощадите! Сколько лет служил вам, верой и правдой!
-Я этого не отрицаю, поэтому и держал вас в сотниках, хоть особым умом вы никогда не блистали. Но сейчас прежние заслуги не в счет. То, что вы нарушили мой строжайший приказ, это еще полбеды. А вот то, что из-за вашей похоти и я, и мой сын могли погибнуть... Повторяю вопрос: можете ли вы привести какие-нибудь доводы в свою защиту?
-Умоляю, ваше сиятельство, сжальтесь! Ведь только боги без греха… А я живой человек… Жена уже два года как померла, царство ей вечное… Плоть требовала своего, а тут эта чертовка все время перед глазами вертелась, улыбалась так завлекательно, да задом крутила…
-Вот оно что… - глубокомысленно протянул Хольг, краем глаза заметив, как вскинулся в гневе молодой стражник, приоткрыл рот и тут же испуганно его захлопнул. - Задом крутила, говорите?
-Еще как крутила, ваше сиятельство! Святой угодник, и тот бы не выдержал…
-А вы подавно не выдержали, вы ведь не святой.
-Именно так, ваше сиятельство, золотые ваши слова!
-Ну, а почему же вы на ней не женились?
-Э-э-эээ… - бывший сотник мучительно пытался подобрать нужный ответ, но вместо него издавал только нечленораздельное бормотание.
-Обвенчались бы в храме, как положено, а потом ввели бы ее в свой дом, как законную жену и хозяйку, - издевательски вежливым голосом продолжал граф. - И не скрываясь, не таясь людей, получали бы… ну, что там требовала ваша плоть. Причем не в поварне, а в собственной спальне. Можно было так сделать?
-М…Можно, ваше сиятельство…
-Почему же вы этого не сделали?
-Не… Не могу знать, ваше сиятельство…
-Наверное, она сама этого не хотела? – с притворным участием осведомился Хольг.
-Не хотела, ваше сиятельство, истинная правда, не хотела! – с готовностью закивал толстяк. - Как подарки получать, так она рада, а как под венец – ни в какую, дескать, я уже старый для нее…
-Ах, бессовестный! - внезапно взвизгнула пришедшая в себя женщина, на лице которой вместо мертвенной бледности заиграл гневный румянец. Видимо, возмущение пересилило страх. – Не верьте ему, ваше сиятельство, он врет! Очень даже хотела, со счету сбилась, сколько раз подступала к нему: когда же, наконец, обвенчаемся! А у него то одно, то другое, то на службе хлопот полон рот, то сердце прихватывает…
-Сердце прихватывает, а плоть все-таки своего требует! – с широкой, почти доброй улыбкой подхватил граф. – Так, значит, голубушка, хочешь выйти за него замуж?
-Раньше хотела, а теперь ни за что, ваше сиятельство! Нутро-то у него гнилое оказалось, как удовольствие получать, так я хороша, а как жареным запахло, так я во всем виновата!
-Но раньше все-таки хотела… А почему? Он ведь старый, в отцы тебе годится, если не в дедушки.
-Ну… Так ведь, ваше сиятельство, женскому сердцу-то не прикажешь… Нравился он мне, глупенькой. Такой важный, в красивом мундире, и словечки-то какие ученые все говаривал… И подарки подносил, и денежками не обижал! Опять же, ваше сиятельство, он хоть и немолод, а по мужской части еще о-го-го… ой, простите болтливую дуру…
-Говори дальше! - произнес граф.
Его голос зазвенел, как перетянутая до предела струна, которая вот-вот лопнет. Гумар из-за спины графа подавал отчаянные жесты кухарке: осторожно, с огнем играешь! Но она то ли по инерции, то ли неверно истолковав внешнее спокойствие господина, продолжала:
-Я ведь, ваше сиятельство, не монашка какая-нибудь, я женщина молодая, здоровая, мне мужик нужен…
-Замолчи, тварь!!!
Люди во дворе на мгновение замерли от испуга, прекратив работу: так страшен был этот полубезумный рык, донесшийся из раскрытого окна холла.
----------------
-Мои добрые друзья, позвольте подвести итог: ситуация, сложившаяся в Тайном Совете, абсолютно нетерпима. Дальше так продолжаться не может. Либо мы найдем способ хоть как-то вразумить членов Совета, либо Империя очень скоро станет шестой провинцией Эсаны. Правда, самой большой и богатой провинцией, но это слабое утешение… Король Торвальд не будет вечно соблюдать нейтралитет, и не остановится перед жертвами… впрочем, это уже вопрос номер пять.
-Да не допустят этого боги! - страстно воскликнул Кристоф.
-Согласен с вами, Второй, - кивнул Джервис. – Однако в народе не зря говорят: «На богов надейся, но и сам не плошай». Прежде всего: согласны ли вы со мной?
-Целиком и полностью! - мгновенно откликнулся Кристоф.
-Согласен! - подхватил Альфар.
-Согласен! – кивнул и Борк.
-Благодарю вас, почтенные таны. Теперь позвольте узнать, какие меры, по вашему мнению, являются наилучшими.
Наступила тишина. Гости растерянно пожимали плечами, переглядываясь.
-Уважаемый тан Джервис, - нарушил затянувшуюся паузу Борк, - если бы мы могли возвести вас на трон Правителей, уверен, это и был бы наилучший выход. Но, увы, он за пределами наших возможностей. А вот если план человека, которому… э-э-э… в любом случае не суждено стать Пятым, осуществится, тогда члены Совета получат хороший урок. В смысле, сразу же увидят, что с нами лучше не ссориться, и на них можно будет повлиять…
-При всем уважении к вам, Четвертый, я категорически возражаю, - довольно резко откликнулся Альфар. – Необходимо представить этого самого Барона дерзким безумцем, уничтожившим усадьбу Хольга исключительно по собственной инициативе, на свой страх и риск. Ни в коем случае нельзя допустить даже намеков на то, что настоящими инициаторами были наши Семейства!
-По-вашему, в это поверят? В Тайном Совете все-таки не только болваны заседают, есть и умные!
-Вот они-то и предпочтут сделать вид, будто поверили, так им будет спокойнее. А болваны… Какое нам, собственно, до них дело?
-Что касается меня, - веско произнес глава Второго Семейства, не отрывая взгляда глазок, почти скрывшихся в тяжелых складках кожи, от Джервиса, - то я, пожалуй, воздержусь от советов. По самой простой причине: я достаточно хорошо знаю вас, Первый. Если вы решились заговорить о столь важном предмете, значит, уже сами наверняка все обдумали и передумали… много раз. И пришли ко вполне определенному выводу. Так не пора ли сообщить его нам, уважаемый тан?
Альфар и Борк одобрительно закивали.
-Ну что же, друзья мои… Почтенный Второй совершенно прав: я очень часто думал об этом. Надеюсь, вы согласитесь: можно быть одновременно главой Семейства и патриотом своего отечества. И мне больно видеть, что происходит с Империей, а еще больнее думать, что может с нею случиться, ведь угроза, исходящая от Эсаны, с каждым месяцем становится все сильнее.
Джервис говорил спокойно, негромко, без малейшего пафоса, но все присутствующие внимали ему с благоговением, поскольку он задел самые чувствительные струнки их душ.
-Над всеми нами нависла смертельная опасность. Торвальд не просто фанатик - он истинно верующий фанатик, а это гораздо страшнее. Если он не пощадил собственную родню, частично истребив, частично изгнав из королевства, то какой пощады можем ожидать мы, чужеземцы и инаковерующие! Да, между нами море, но что мешает Торвальду построить большой флот? Только вечная нехватка денег: хвала богам, его авантюры опустошают королевскую сокровищницу не хуже, чем это сделали бы наши ребята, попади они в нее! Но рано или поздно он решит эту проблему, и тогда…
Судя по посуровевшим лицам присутствующих, таны хорошо представляли, что можно ожидать.
-Если армия Эсаны высадится на наших берегах, кто ее остановит? Личные телохранители Правителя? Гвардейцы наместников провинций? Стражники членов Тайного Совета? Смешно и говорить. Если даже созвать ополчение… - Джервис махнул рукой.
-От необученного человека, будь он хоть трижды силач и храбрец, мало толку в бою, - подтвердил Альфар. - Наспех собранные ополченцы, даже под командой опытных людей, ничего не смогут сделать с эсанской пехотой.
-А с панцирной конницей и подавно! - прогудел Кристоф.
-Если бы свести провинциальную гвардию в один кулак и под единое начало, тогда еще был бы шанс! - добавил Борк. – Но ведь наместники ненавидят друг друга…
-Еще бы, ведь все они - члены Тайного Совета! - грустно усмехнулся Альфар. - Пауки в банке, матушек их благородных всеми способами… прошу прощения.
-Ничего, друг мой, это от волнения, я понимаю… Итак, почтенные таны, на что же мы можем рассчитывать? Наш Правитель слабоволен, и шансов на то, что в нем все-таки взыграет кровь деда, практически нет. Его наследнику всего шесть месяцев, и даже если это будет второй Норманн, до совершеннолетия слишком далеко… Ни один из членов Совета не обладает явным преимуществом над другими… Какой вывод из этого следует?
-Из этого следует, что бардак будет продолжаться, пока не придет Торвальд и не открутит всем нам головы! - с горечью отозвался Борк.
-Почтенный Четвертый, не вы ли призывали нас не отчаиваться раньше времени! - с легкой укоризной воскликнул Джервис. - Вывод совсем другой: нам пришла пора вмешаться. Надо найти подходящего человека и помочь ему взять власть.
Глядя на вытянувшиеся лица танов, глава Первого Семейства поспешил уточнить:
-Друзья мои, клянусь всеми святыми, я в здравом уме!
-Милостивые боги… - прошептал потрясенный Борк.
-Если бы это пришлось услышать от любого другого, я счел бы его сумасшедшим, - медленно протянул Кристоф. - Но к вам, Первый, это не относится, поскольку более рассудительного человека я в жизни своей не встречал, а умопомешательство, насколько мне известно, в одночасье не наступает… Поэтому прошу: не тяните, не терзайте нас догадками! Готов держать пари: вы уже давно присмотрели этого самого «подходящего человека». Или, может быть, я ошибаюсь?
-Вы не ошибаетесь, Второй.
-Одну минуточку! - поднял руку Альфар, вставая с кресла. - Вы как хотите, а я должен выпить еще. После того, что услышал, голова пошла кругом…
-И у меня! – подхватил Борк, устремляясь к столу.
-Пожалуй, и мне не помешает лишний кубок дауррского… - пробасил Кристоф, грузно поднимаясь на ноги. - Боюсь даже представить, что нам придется выслушать через минуту-другую!
-Присоединяюсь, друзья мои! Вот только чокаться не будем! – поспешно произнес хозяин, глядя, как Борк протягивает руку к своей любимой бутыли с ореховым ликером.

- - - - - - - - - - - - - - - -
В усадьбе Хольга было все, что могло понадобиться высокородному дворянину. Даже тюрьма для тех, кто имел несчастье разгневать графа.
Просторный подвал трехэтажного особняка был разделен на две неравные части: в большей находились ледники и кладовые, а в меньшей – несколько маленьких клетушек с железными дверями и решетками на крохотных оконцах под самым потолком, и еще одна комната. О ней говорили вполголоса, с благоговейным страхом, поскольку она называлась «допросной камерой», и время от времени там по-хозяйски распоряжался графский палач Ференц, могучий, кряжистый человек с красным обветренным лицом и белесыми бровями, похожий на почтенного крестьянина средних лет. Как правило, он жил в родовом замке Хольгов, и там же занимался своим делом, но если графу предстояло вершить суд и расправу в столичной усадьбе, за ним посылали заранее. Тогда из подвала доносились душераздирающие вопли, заставляющие слуг и стражников нервно вздрагивать и торопливо шептать молитвы…
В этот день палача не было в усадьбе, но допросная камера не пустовала. И долгое время там раздавались крики, от которых леденела кровь. Потом они постепенно перешли в удушливый, булькающий хрип, а вскоре сменились зловещей тишиной.
Один из стражников, стоявших за дверью, совсем еще молодой парень, бледный, как полотно, опасливо оглянувшись по сторонам, перекрестился:
-Наконец-то отмучилась, бедная…
-Не спеши радоваться! – зловеще прошептал его напарник, постарше и, по всему видать, лучше знакомый с порядками. – Его сиятельство так просто от нее не отстанет.
-Да ты что?! Она умерла!
-Не-а… Бабы – они живучие, как кошки. Сейчас отольют водой, приведут в чувство, и по новой.
-Святые угодники!!! Это смертный грех, нельзя так с человеком…
-А нарушать приказ, блудить – можно? Знала, дуреха, что его сиятельство не прощает непослушания? Знала. И все-таки распутничала, почитай, чуть ли не в открытую. Так о чем разговор? Грешила передом, расплачивайся задом!
-Раз провинилась, наказать надо, согласен. Но не так же!
-А вот это, парень, не нашего ума дело…
За дверью послышался громкий всплеск, затем – чуть слышный, страдальческий стон.
-Ну, что я тебе говорил? - пожал плечами старший. - Из бабы так просто дух не выбьешь!

- - - - - - - - - - - - - - -
Хозяин «Золотого барашка» с затаенным торжеством оглядел присутствующих танов, наслаждаясь тем потрясением и восхищением, которое они не могли скрыть.
Джервис не был тщеславен, но когда твои труды или идеи оценены должным образом, и не кем-нибудь - самими Главами Семейств! – не грех и возгордиться. Так, совсем немного…
-Вот о чем я хотел посоветоваться с вами, друзья мои. Теперь скажите, что вы думаете о моем плане? Прошу, не бойтесь уязвить мое самолюбие, говорите откровенно!
-Что я думаю? – медленно произнес Кристоф, не отрывая благоговейного взгляда от лица Первого. – Я думаю, что вы гений!
-Потрясающий замысел! – подхватил Альфар. – Главное, как все просто, и по закону – вы только вдумайтесь, по закону! Да если бы кто-то сказал мне, что я буду с таким восторгом произносить слово «закон», расхохотался бы ему в лицо!
-Значит, именно поэтому вы настаивали, что Хольга обязательно надо прикончить… - добавил Кристоф.
-Разумеется, Второй! Только его смерть может пойти нам на пользу. Если бы мы сожгли усадьбу вместе с мастерскими, он лишь пуще раззадорился бы, и через пару месяцев снова наладил выпуск своей чертовой проволоки. Если бы похитили его мальчишку, он пришел бы в бешенство и начал мстить, невзирая на последствия. Хольги всегда отличались дьявольской гордыней и болезненным честолюбием… А вот убийство члена Тайного Совета – это будет последней каплей. Все дружно завопят, что дальше падать некуда, что Империя гибнет, потребуют наведения порядка… А кто, позвольте спросить, его наведет? Наш дорогой Правитель?
-Друзья, по-моему, мы просто обязаны еще раз выпить за здоровье и за светлый ум тана Джервиса! – вскочил Борк.
-Спасибо, Четвертый, но лучше не надо! - торопливо воскликнул глава Первого Семейства. - Мы уже достаточно выпили, а нам сейчас нужна полная ясность ума.
Борк, с трудом скрыв гримасу разочарования, снова занял свое место.
-Ваш замысел великолепен, не побоюсь этого слова. Конечно, должность Наместника уже больше пятидесяти лет никем не была занята, но ведь ее никто и не упразднял…
-Вот именно! - горячо поддержал его Альфар. – Раз не упразднена, значит, она по-прежнему существует.
-Получится, прямо как… дай боги памяти… а, вот: «Могучий ум при слабом государе!» Не помню, кто так сказал, но в самую точку! – кивнул Кристоф.
-Правитель формально сохранит всю власть, точнее, все ее внешние признаки, но на самом деле она окажется в руках нашего человека, - подытожил Джервис. – Перспективы открываются такие, что подумать боязно!
-В самом деле, ведь тогда вы, дорогой друг, станете настоящим Правителем, хоть и некоронованным! – улыбнулся Кристоф. – Надеюсь, нас не забудете? Я был бы не прочь на старости лет походить в графах…
-Ха-ха-ха! Ну а мне и баронского титула хватит! – рассмеялся Альфар.
-Наверное, думаете, что я, как самый молодой, стану рыцарем? Нет уж, подавайте и мне барона! – подхватил Борк.
Главы Семейств весело, от души хохотали, как юные школяры или студиозусы. Если бы их людям довелось увидеть своих грозных танов в эту минуту, они были бы вне себя от изумления.
-Лишь бы Ригун не передумал в последний момент, - сказал Кристоф, успокоившись и утерев слезы. - Если ему вдруг попадет вожжа под мантию….
-Не попадет. Он не глуп, но, к нашему счастью, слабоволен, им легко управлять. И есть еще кое-какое обстоятельство… Буквально перед самым вашим приходом, друзья, мне доставили одну коротенькую, но очень важную записку.
Джервис извлек из нагрудного кармана камзола маленький клочок пергамента, развернул его и подал Кристофу.
-Пациент бессилен, - прочитал тот, недоуменно подняв брови. - Ну, и как это прикажете понимать, Первый?
-А так, почтенный Второй, что попытка нашего дорогого Правителя исполнить после весьма долгого перерыва свой супружеский долг, окончилась… - не дожить вам до такого дня! - безрезультатно.
Борк иронически улыбнулся:
-Сочувствую ему, но нам-то какое дело до этого, Первый?
-Самое прямое, Четвертый. Правитель – такой же живой человек, к тому же, очень мнительный… Ручаюсь: бедняга глаз не сомкнул до утра, прикидывая, что за напасть с ним случилась. В таком состоянии ему легко можно внушить, что всему виной накопившаяся усталость, государственные заботы, и потому надо отдохнуть, препоручить другому большую часть неприятных и утомительных обязанностей…
-Говоря по-простому, навешать лапшу на уши, - прогудел Кристоф.
-Вот именно, мой друг! В самую точку.
-А если не успеем навешать? Я имею в виду, мало ли у кого бывали неудачи… ну, вы понимаете. Переждет пару дней, успокоится, а потом такое устроит на пару с женушкой – никакой Наместник не будет нужен! – усомнился Альфар.
-Не устроит, - покачал головой Джервис. – Просто-напросто не сможет. Я прикажу нашему дорогому Араду, чтобы он позаботился об этом. Слава богам, Правитель очень послушный и аккуратный пациент, микстуры принимает регулярно…